Сталин (Предтеча национальной революции) - Дмитриевский Сергей Васильевич. Страница 25

Произойди все это, осуществись то, что допускал Ленин: союз буржуазии с крестьянством под знаменем национальной диктатуры, в формах старого строя, но с реформированным существом, — основные противоречия русской социальной жизни могли бы быть устранены, исчезла бы потребность в народной революции, а следовательно, и в Ленине, и в его партии.

Ленин знал: в истории побеждает всегда тот, кто первый в решительный момент берет в свои руки инициативу. И он решил, рискуя всем, идти вперед, опередить круги национальной диктатуры, захватить первому власть, декларируя крестьянское право на землю и мир, выбить почву из-под ног и национальной диктатуры и учредительного собрания — и тем самым получить возможность произвести величайший в мире революционный эксперимент.

Власть — все может!

Но где же были национальные круги во время Октябрьского переворота? Почему они, будучи силой, которой больше всего боялся Ленин, дали этому перевороту совершиться?

Активной силой национального движения было русское офицерство. И оно в подавляющем большинстве палец о палец не ударило для защиты Временного правительства от большевиков.

По рассказу самого Керенского, в то время, как здание Зимнего дворца, где помещалось правительство, охранялось горстью юнкеров и декоративным женским батальоном, находившееся рядом здание штаба военного округа «было переполнено офицерами всех возрастов и рангов, делегатами различных войсковых частей».

— Один из преданных офицеров, — рассказывает Керенский, — отдав себе отчет в том, что происходит в штабе, и в особенности присмотревшись к действиям полковника Полковникова [3], пришел ко мне и с волнением заявил, что все происходящее он не может иначе назвать, как изменой. Действительно, офицерство… вело себя по отношению к правительству, а в особенности, конечно, ко мне, все более и более вызывающе. Как впоследствии я узнал, между ними по почину самого полковника Полковникова шла агитация за необходимость моего ареста. Сначала о том шептались, а к утру стали говорить громко.

Находившийся в Петрограде союз казачьих войск, руководимый националистическими кругами, высказался за невмешательство казаков в борьбу правительства и большевиков. Казачьи полки, бывшие в Петрограде, все время осады Зимнего дворца «седлали лошадей» — но так и не выступили.

Наконец, еще накануне переворота в Петроград должны были прибыть вызванные Керенским, как Верховным главнокомандующим, фронтовые эшелоны. Они не прибыли. Когда Керенский сам бросился на фронт, командующий северным фронтом, генерал Черемисов, фактически отказал ему в помощи и затормозил движение войск.

Словом, военные круги, составлявшие ядро национального движения, сознательно выдали правительство в руки большевиков.

Конечно, это была ошибка. Громадная, непоправимая. Но психологически действия офицерства были вполне понятны.

Русское офицерство больше всех слоев населения пострадало от революции с первых же ее дней. Оно, надо сказать, в подавляющем большинстве отнеслось к революции вовсе не враждебно. Больших симпатий к старому строю даже у монархически настроенного офицерства не было. Слишком уж развенчала монархию война. Не надо забывать, что та же война сильно изменила офицерский корпус, демократизовав его. Но даже старое, кадровое офицерство принимало революцию как неизбежность. «Я никогда в жизни, — писал Дроздовский, — не был поклонником режима беззакония и произвола, на переворот смотрел, как на опасную и тяжелую, но неизбежную операцию».

Офицерство с готовностью стало поддерживать Временное правительство.

Но скоро пришло разочарование, дальше родились презрение и ненависть — сначала к Советам, потом к правительству.

Началось с того, что пролилась и в армии и во флоте офицерская кровь. Тут было, конечно, кое-что и от стихии. Взаимоотношения солдат и офицеров, особенно во время войны и особенно в армии, подобной русской, где высшее командование восстановило телесные наказания, вещь очень сложная. В момент вспышки революции отдельные эксцессы почти неизбежны.

Но в русской армии получилось нечто большее, чем отдельные эксцессы. Сброд, засевший с первых дней революции в Советах, систематически натравливал солдатскую массу на офицеров. Это делалось и для того, чтобы снискать себе популярность у разнуздавшейся уличной толпы: легче всего было принести ей в жертву офицерство, легче всего было кричать «Распни его!..» Это делали и для того, чтобы разложить армию и тем укрепить свое положение: армия, слушающаяся начальников, была величайшей опасностью для революционных олигархов. Но больше всего было здесь инстинктивной ненависти советской черни ко всему национально-русскому. Офицерство казалось ей — и это было верно — наиболее ярким воплощением русской национальной идеи, особенно офицерство фронтовое, жертвенное, героическое. И вот беспредельная ненависть к России, к русской нации, царившая в Советах в эпоху владычества меньшевиков, нашла естественную отдушину в травле офицеров. Не только лилась кровь: не было таких оскорблений и унижений, которые бы не пали тогда на долю русского офицерства… Единственно, что делало еще возможным существование офицеров на фронте, была поддержка самой солдатской массы, которой зачастую офицеры, связанные с ней боевым товариществом, были ближе, чем советские герои тыла.

Слабое правительство ничего не могло сделать для защиты офицеров и поднятия их авторитета — и офицерство невольно стало смотреть на правительство как на соучастника травли, творимой Советами.

Но унижения и оскорбления офицерство еще могло перенести, сжав зубы, собрав в железный комок волю. Не страшила и смерть — если б только она была полезна родине. Но страшила судьба родины. Видеть, как государство и армия с каждым днем все больше разваливаются, идут как будто бы к гибели, это было непереносимо. В офицерских кругах начала зарождаться мысль: не пора ли ему, офицерству, вмешаться в судьбы родины, помочь правительству, вывести его из тупика.

Первая попытка была сделана в апреле 1917 г. генералом Корниловым. Он был тогда главнокомандующим войсками Петрограда. Состоялось первое выступление уличной черни против правительства. Корнилов был решительный и твердый человек. Он решил пресечь беспорядки в корне — сделать их невозможными в дальнейшем. Он приказал выкатить пушки, чтобы артиллерийским огнем ввести в берега революционную улицу. Другие аргументы — полагал он — бесполезны. Вероятно, он сумел бы увлечь за собой известную часть даже разложившихся войск Петрограда — тогда не было еще поздно, да и было в этом маленьком генерале с железной волей громадное обаяние, заставлявшее людей идти за ним. Вероятно, он достиг бы нужного: малой кровью улицы, да пары-другой олигархов предотвратил бы ужасы крови большой, будущей гражданской войны.

Но члены Советов почувствовали запах ненавистной им национальной диктатуры. Увидели себя сбрасываемыми с кресел власти. Некоторые ощутили у шеи жесткое трение веревки. Поднялась паника.

Смутились связанные с Советами члены правительства. Смутились все сторонники «демократии» и «народовластия». Они тоже хотели порядка, но чтоб он пришел как-то сам собой, не из руки железного генерала.

Войскам был отдан приказ не слушаться своего командующего, не выходить из казарм, если распоряжение не будет санкционировано Советами. Корнилов был смещен. Революционная чернь победила — и разнуздалась еще больше. Именно с этого момента правительство перестало быть правительством. И именно с этого момента национальные круги — и прежде всего офицерство — поняли, что рассчитывать на правительство не приходится, что надо не поддерживать его, а свергать.

Через некоторое время Корнилов стал Верховным главнокомандующим. К нему потянулись все национально настроенные круги: и офицерство, и крупная и мелкая буржуазия городов, жаждавшие порядка, и крупное крестьянство, и казачество, и даже люди революционного лагеря, наиболее действенные, обладавшие волей и темпераментом, которые не могли сидеть меж двух стульев, но которым левый, большевистский стул тогда не подходил: от него слишком пахло еще марксизмом. К числу последних принадлежал Борис Савинков.