Бремя черных - Быков Дмитрий. Страница 5

Триптих

Мой учитель истории Страхов

Все твердил «Ничего-ничего»,

А сегодня на выдаче прахов

Мы с утра забираем его.

«Похоронят, зароют глубоко…»

Остальное исчезнет в трубе.

Мы читали про это у Блока,

А теперь применяем к себе.

Этот месяц лежал он в гангрене,

Как в геенне, в больнице, и вот

Он остался без ног по колени,

А потом и почти под живот.

Между шуток, намеренно грубых,

На вопросы убитой родни

«Жить не буду. Теперь я обрубок», —

Говорил он в последние дни.

Он писал на прощание в блоге:

«Утешенья тошны и пошлы.

Ухожу догонять свои ноги,

Чтоб они далеко не ушли».

А задуматься – кто не обрубок?

Ибо время – токарный станок:

Из одних оно выточит кубок,

Из других – неваляшку без ног.

Словно ворс из протершейся шубы,

Обнажая участки мездры, —

Высыпаются волосы, зубы,

Безнадежно скудеют мозги,

Ослепительный, пышный избыток

Тех, кто грозен, блестящ и умен,

Превращается в свиток забытых,

Безнадежно ненужных имен.

Ибо смерть – не короткое слово.

Смерть дается упорным трудом.

Ничего я не делал другого,

Ни о чем я не думал другом.

А душа улетает при жизни,

Отсеченная тем же станком,

Так что если и плачут на тризне,

То уже непонятно, о ком.

Миг, когда она улетела

Прочь, —

Интимное дело,

Как первая ночь.

С этих пор не имеет значенья

Ни мое торжество,

Ни чужое мученье —

Вообще ничего.

И бряцанье металла,

И людей толкотня —

Вообще волновать перестала

Меня.

Доживание тела,

Искрошившийся мел:

Голова опустела

И размер охромел.

Ни грез, ни риска.

Вон, друзья.

Со всем смирился,

С чем нельзя.

Так и бродит оно, бестолковое,

С этих пор не живя, а терпя,

То в бессмысленном ужасе холода,

То в животном восторге тепла.

Только изредка, изредка, изредка

Средь засилья картонных химер

Вспыхнет искорка быстрого высверка,

Как сегодня с утра, например.

Небеса совершенно весенние,

А-капельная ржавая жесть,

Облегчение, вера в спасение —

Весь набор туповатых блаженств.

Все в прекрасной воссоздано целости,

Столь приятной небесным властям:

Все обиды, утраты и ценности,

Что растрачены здесь по частям.

Желто-серых небес расслоение,

Блеск, роение, синь и свинец,

Раздвоение их, растроение,

Настроение «Ну наконец».

Элегия в трех сонетах

Небритое осматривая рыло,

Прямой портрет усталого нутра,

Ревизию всего, что есть и было,

Как водится, устраивая с утра, —

Где, вопрошаешь, блеск, талант и сила,

Все, для чего вообще вставать с одра?

Где милые? Одних взяла могила,

Других – хандра, а остальных – литра.

А ненависть? А ненависть на месте,

Чистейшая, как холод внеземной,

Надежнейшая, преданная без лести,

Надувшись вожделеньем и виной,

Замена славы, доблести и чести,

Переживая всех, умрет со мной.

Все уплыло, сбежало, улетело,

Всех пожрало державное жерло,

Тому изменила душа, другому тело,

Оставшиеся дышат тяжело.

Все, так сказать, что рвалось-металось-пело,

Любилось, обещало и ржало,

И лопалось от сока, как помéло, —

Всех подмело большое помело.

А ненависть? Среди времен бесславных

Она спасет бесславные места,

Исправная, как капитан-исправник,

И страстная, как детские уста,

Как свежая вода в прогнивших плавнях,

Как в дряблом Риме проповедь Христа.

Как юный пионер, всегда готова,

Как нежность непристойная, тяжка,

Все помнит – до словца, до полуслова,

Мельчайшего, мерзейшего шажка,

Безжалостна, безóбразна, безброва,

Как взрывом обожженная башка,

В тени полуразрушенного крова

Застыла в ожидании прыжка.

Цела, бессмертна – львиная, баранья,

Крысиная – как хочешь назови.

Дошел до грани и смотрю за грань я:

Передо мной последний визави,

Последняя из форм существованья,

Последнее прибежище любви.

Из цикла «Новые баллады»

И я ж еще при этом

Не делал ничего,

Что вопреки запретам

Творило большинство:

Не брал чужой копейки,

Не крал чужой еды,

Не натравил ищейки

На чьи-либо следы,

Не учинял допросов,

Не молотил под дых,

Не сочинял доносов

И не печатал их,

Заниженную прибыль

Не вписывал в графу,

Не обрекал на гибель

(Но это тьфу-тьфу-тьфу).

Я зол и многогрешен,

Как всякий тут феллах,

Однако не замешан

Во всех таких делах,

В которых обвинялся

Вонючей блатотой,

Чей вой распространялся

Летучей клеветой.

А будь я хоть покроем,

Хоть профилем сравним

С таким антигероем,

Что рисовался им,

Да будь хотя отчасти

Во мне совмещены

Такая верность власти

С угрозой для страны,

Растли я хоть младенца

Четырнадцати лет,

Сопри хоть полотенце

В гостинице «Рассвет»,

Соври, как этот глупый,

Глядящий в пол ишак,

Рассматривавший с лупой

Любой мой полушаг,

Всю жизнь дающий волю

Наклонностям души, —

Хоть крошечную долю

Себе я разреши

Того, что эта свора,

Тупая, как мигрень,

Насмешливо и споро

Творила каждый день,

Найдись им в самом деле,

За что меня терзать, —

Небось они б сумели

Рекорды показать!

Суд был бы беспощаден,

Зато на радость всем.

Как купчик Верещагин

В романе «В. и М.»,

Я был бы так размешан

С московскою грязцой,

Что стал бы безутешен

Грядущий Л. Толстой.

И так родная лава

Под коркою земной

С рождения пылала,

Кипела подо мной,

И лопалась, и рдела

Как кожа на прыще.

А было бы за дело —

Убили б вообще.

Но в том-то и обида,

Но в том-то и беда,

Что если б хоть для вида

Я сунулся туда,

Имею подозренье,

Что встретил бы в ответ

Не пылкое презренье,

А ласковый привет.

Буквально in a minute

Зажглось бы торжество;

Я тут же был бы принят

У них за своего, —

Ведь их антагонистом

Я был лишь в той связи,

Что мнил остаться чистым

В зловонной их грязи.

Твердыня ты, пустыня,

Насколько ты пуста,

Гордыня ты, гусыня,

Святыня без Христа.