Цена соли (ЛП) - Хайсмит Патриция. Страница 15

Тереза долго лежала в состоянии не то полусна, не то полутревоги, пока Кэрол не появилась снова, неся на блюдце молоко в белой кружке — обе руки ее были заняты, поэтому дверь она закрыла ногой.

— Оно успело вскипеть, так что на нем пенка, — с досадой сказала Кэрол. — Прости.

Но Терезе это понравилось, потому что это было настолько в духе Кэрол — делать что-то, думая совсем о другом, и поэтому пропустить, что молоко вскипело.

— Так вот как ты его любишь? Обычное молоко?

Тереза кивнула.

— Хм, — сказала Кэрол. Она села на подлокотник кресла и стала за ней наблюдать.

Тереза приподнялась на локте. Молоко было таким горячим, что поначалу она едва могла дотронуться до него губами. Крошечные глотки расплывались внутри ее рта, высвобождая букет естественных вкусов. Молоко было живым — как кости и кровь, как теплая плоть или волосы; пресное, как мел, но все равно живое, как растущий эмбрион.

Пить было горячо до самого дна чашки, и Тереза выпила все до капли, как сказочные герои выпивают зелье, которое их преобразит, или как ничего не подозревающий воин, которого погубит выпитый кубок. Потом Кэрол подошла и забрала чашку, и Тереза смутно осознала, что Кэрол задала ей три вопроса, один вроде был о счастье, другой о магазине, а третий о будущем. Тереза услышала, что отвечает ей, а потом услышала, как ее голос сбивается на бормотание, срывается, как пружина, которую она не может сдержать, и она вдруг осознала, что плачет. Она рассказывала Кэрол обо всем, чего боялась и не любила, о своем одиночестве, о Ричарде, и о чудовищных разочарованиях. И о своих родителях. Ее мать была жива. Но Тереза не видела ее с тех пор, как ей исполнилось четырнадцать.

Кэрол расспрашивала ее, и Тереза отвечала, хотя и не хотела говорить о своей матери. Мать была не так уж и важна для нее, она даже не превратилась в одно из разочарований. А вот отец — да. Ее отец был совсем другим. Он умер, когда ей было шесть — адвокат чехословацкого происхождения, который всю жизнь хотел быть художником. Он был совсем другим, нежным, отзывчивым, никогда не повышал в гневе голос на женщину, которая его изводила, упрекая в том, что он не стал ни хорошим адвокатом, ни хорошим художником. Он никогда не отличался крепким здоровьем и умер от пневмонии, но Тереза всегда считала, что его убила ее мать. Кэрол все расспрашивала и расспрашивала, и Тереза рассказала о том, как мать отправила ее в школу при монастыре в Монклер, когда ей было восемь, о том, как она редко навещала ее, потому что много разъезжала по стране. Она была пианисткой… нет, не первоклассной, какой могла бы быть, но она всегда находила работу, благодаря своему настырному характеру. И когда Терезе было около десяти, ее мать снова вышла замуж. Тереза побывала в доме матери на Лонг-Айленде в рождественские праздники, и мать и ее муж просили ее остаться с ними, но не так, как будто они хотели, чтобы она осталась. И Терезе не понравился ее муж, Ник, потому что он был точно такой же, как ее мать, большой, с темными волосами, громким голосом, а еще он яростно и несдержанно размахивал руками. Тереза была уверена, что их брак будет идеальным. Ее мать была беременной уже тогда, а сейчас у нее было двое детей. Прогостив у них неделю, Тереза вернулась в приют. После этого мать навещала ее, наверное, три или четыре раза, всегда с каким-нибудь подарком, блузкой, книгой, однажды с косметическим набором, который Тереза просто ненавидела, потому что он напоминал ей ломкие, подведенные тушью ресницы матери. Эти подарки вручались ей матерью осознанно, как лицемерные попытки помириться. Однажды мать привела с собой маленького мальчика, ее единокровного брата, и тогда Тереза поняла, что стала им совсем чужой. Ее мать не любила ее отца, саму ее решила отправить в монастырский приют, когда ей было восемь, так с чего бы матери теперь беспокоиться и навещать ее, зачем она ей вообще нужна? Терезе было бы лучше, если бы у нее вовсе не было родителей, как, например, у половины девочек в школе. В итоге Тереза сказала матери, что она больше не хочет, чтобы та ее навещала, и мать так и поступила, и оскорбленное, обиженное выражение, нервный, косой взгляд карих глаз, судорожная улыбка и молчание — это было последнее, что она помнила о матери. Потом ей исполнилось пятнадцать. Сестры в школе знали, что мать ей не пишет. Они попросили ее написать дочери, и она прислала письмо, но Тереза на него не ответила. Позже, в последний год обучения — ей тогда было семнадцать — школа попросила у ее матери двести долларов. Тереза не хотела никаких денег от нее и была наполовину уверена, что мать ничего и не даст, но она дала, и Терезе пришлось их взять.

— Я так жалею, что взяла их. Я никогда никому не рассказывала, кроме тебя. Когда-нибудь я хочу их вернуть.

— Чепуха, — мягко сказала Кэрол. Она сидела на подлокотнике кресла, опираясь подбородком на руку, не сводила с Терезы глаз и улыбалась. — Ты так и не выросла. Когда выбросишь из головы идею отдать ей деньги, тогда ты станешь взрослой.

Тереза не ответила.

— Ты не думаешь, что когда-нибудь захочешь увидеть ее снова? Может быть, через несколько лет?

Тереза покачала головой. Она улыбнулась, но слезы все еще лились из ее глаз.

— Я больше не хочу об этом говорить.

— А Ричард обо всем этом знает?

— Нет. Только то, что она жива. Да разве это важно? Совсем неважно.

Она чувствовала, что если бы смогла хорошенько выплакаться, то мучившие ее усталость, одиночество, разочарование ушли бы вместе со слезами, словно слезы и заключали их в себе. И она была рада, что Кэрол отошла и дала ей выплакаться сейчас. Кэрол стояла у туалетного столика, спиной к ней. Тереза неподвижно застыла на кровати, приподнявшись на локте, истощенная наполовину подавленными рыданиями.

— Никогда больше не буду плакать, — сказала она.

— Ох, будешь.

Чиркнула спичка. Тереза взяла еще одну салфетку с прикроватной тумбочки и высморкалась.

— Кто еще есть в твоей жизни, кроме Ричарда? — спросила Кэрол.

Она ведь сбежала ото всех. В доме, где она на первых порах жила в Нью-Йорке, у нее были Лили и мистер и миссис Андерсон. Фрэнсис Коттер и Тим в Пеликан Пресс. Лоис Ваврика, девушка, которая тоже училась в школе в Монклер. А кто остался в ее жизни сейчас? Семья Келли, которая жила на втором этаже дома миссис Осборн. И Ричард.

— Когда меня уволили с прежней работы в прошлом месяце, — сказала Тереза, — мне было стыдно, и я переехала… — Она запнулась.

— Переехала куда?

— Я никому не сказала, куда, кроме Ричарда. Я просто исчезла. Я полагаю, что это была моя идея начать новую жизнь, но больше всего мне было стыдно. Я не хотела, чтобы кто-нибудь знал, где я.

Кэрол улыбнулась.

— Исчезла! Мне это нравится. Как тебе повезло, что ты смогла это сделать. Ты свободна. Ты это хоть понимаешь?

Тереза ничего не сказала.

— Нет, — ответила Кэрол за нее.

Рядом с Кэрол на туалетном столике слабо тикали квадратные серые часы, и Тереза, как она проделывала это тысячу раз в магазине, заметила время и вдруг сообразила, который на самом деле час. Было чуть больше четверти пятого, и вдруг она встревожилась, как будто пролежала здесь слишком долго, дольше, чем Кэрол могла бы ожидать от гостя.

Потом зазвонил телефон, неожиданно и длинно, как если бы в коридоре истерично взвизгнула женщина, и они обе вздрогнули.

Кэрол встала и чем-то дважды ударила по ладони, так же как она ударила перчатками по ладони в магазине. Телефон снова заверещал, и Тереза была уверена, что Кэрол сейчас швырнет, что бы она там ни держала в руке, швырнет это через всю комнату в стену. Но Кэрол только повернулась, спокойно положила вещь и вышла из комнаты.

Тереза услышала ее голос, доносившийся из коридора. Она не хотела слышать, что Кэрол говорит. Она встала, надела юбку и туфли. Теперь она увидела, что Кэрол держала в руке. Это был рожок для обуви из желтовато-коричневого дерева. Любой другой человек швырнул бы его, подумала Тереза. И поняла, что может одним словом описать то, что она почувствовала в Кэрол — гордость. Она услышала голос Кэрол, звучавший абсолютно ровно, а когда она приоткрыла дверь, чтобы выйти, до нее донеслись слова «у меня гость,» уже в третий раз спокойно приводимые в качестве довода. «Я думаю, что это отличная причина. Почему лучше?… А почему не завтра? Если ты…»