Цена соли (ЛП) - Хайсмит Патриция. Страница 57
И в тот день Тереза уже почти набрала номер, когда принесли телеграмму.
ПОКА НЕ ЗВОНИ МНЕ, ОБЪЯСНЮ ПОЗЖЕ, СО ВСЕЙ ЛЮБОВЬЮ, ДОРОГАЯ. КЭРОЛ.
Миссис Купер застала ее в коридоре, когда Тереза как раз читала телеграмму.
— Это от вашей подруги? — спросила она.
— Да.
— Надеюсь, ничего не случилось, — миссис Купер имела обыкновение любопытничать, и Тереза намеренно вздернула голову.
— Нет, она приедет, — сказала Тереза. — Она задержалась.
Глава 21
АЛЬБЕРТ КЕННЕДИ, просто Берт для тех, кто ему нравился, жил в комнате в задней части дома и был одним из старейших жильцов миссис Купер. Сорока пяти лет отроду, уроженец Сан-Франциско, он больше походил на нью-йоркца, чем кто-либо из всех, кого Тереза повстречала в городе, и одного это факта ей было достаточно, чтобы намеренно его избегать. Он часто приглашал Терезу сходить с ним в кино, но она согласилась всего лишь раз. Она чувствовала себя беспокойно и предпочитала бродить одна, в основном, глядя по сторонам и размышляя, потому что дни стояли слишком холодные и ветреные для того, чтобы рисовать на улице. А виды, которые ей сначала понравились, лишились всякой свежести, и их уже нельзя было рисовать, потому что она слишком долго на них смотрела и слишком долго ждала. Почти каждый вечер Тереза ходила в библиотеку, усаживалась за длинный стол, просматривала с полдюжины книг, а затем кружным путем возвращалась домой.
Она приходила домой только затем, чтобы почти сразу снова побрести на улицу, сопротивляясь порывистому ветру или позволяя ему завести себя на такие улицы, куда иначе она бы ни за что не пошла. В освещенных окнах она видела девушку, сидящую за пианино, а в другом — смеющегося мужчину, а еще в одном — женщину за шитьем. Потом она вспоминала, что даже не может позвонить Кэрол, признавалась себе, что даже не знает, чем занята Кэрол в этот момент, и чувствовала себя еще более опустошенной, чем ветер. В письмах Кэрол не говорила ей всего, она чувствовала это, не говорила самого худшего.
В библиотеке она смотрела книги с фотографиями Европы — мраморные фонтаны в Сицилии, залитые солнцем руины Греции — и размышляла, действительно ли они с Кэрол когда-нибудь туда поедут. Было так много всего, чего они еще не успели совершить. Первое путешествие через Атлантику. Все те утра, просто утра, не важно где, когда она могла бы приподнять голову с подушки и увидеть лицо Кэрол, и знать, что этот день принадлежал им, и что ничего их бы не разлучило.
А потом еще эта прекрасная вещица, мгновенное завораживающая взгляд и сердце — в темной витрине антикварной лавочки на улице, где она никогда раньше не бывала. Тереза не сводила с нее глаз, чувствуя, как она утоляет какую-то забытую и не имеющую названия жажду у нее внутри. Большая часть фарфоровой поверхности была расписана маленькими яркими ромбиками цветной эмали — насыщенно синими, и темно-красными, и зелеными, с золотыми каемками, блестевшими, как шелковое шитье даже под покрывавшим их тонким слоем пыли. И золотое колечко для пальца на ободке. Это был крохотный подсвечник. «Кто сделал его, — задумалась она, — и для кого»?
На следующее утро она вернулась и купила его, чтобы подарить Кэрол.
Этим же утром пришло письмо от Ричарда, переадресованное из Колорадо Спрингс. Тереза уселась на одну из каменных скамеек на улице, где была расположена библиотека, и распечатала его. Оно было в служебном конверте с надписью «Компания Семко. Сжиженный газ — Печи — Обогреватели — Морозильники». Имя Ричарда было указано в шапке фирменного бланка в качестве главного управляющего отделения в Порт Джефферсоне.
«Дорогая Тереза,
Мне нужно поблагодарить Денни за то, что он сообщил мне, где ты находишься. Ты можешь счесть это письмо излишним, и может быть, для тебя оно таким и является. Может быть, ты все еще в этом угаре, в котором ты была, когда мы тем вечером разговаривали в кафетерии. Но я чувствую необходимость прояснить одну вещь — дело в том, что я больше не испытываю тех чувств, которые испытывал еще две недели назад, и последнее письмо, которое я тебе написал, было ничем иным, как последней судорожной попыткой, и я знал, что это безнадежно, когда писал его, я знал, что ты не станешь отвечать, да я и не хотел, чтобы ты ответила. Я понимаю, что тогда и перестал тебя любить, и сейчас основное чувство, которое я к тебе испытываю, и которое присутствовало с самого начала — это отвращение. И то, что ты вцепилась в эту женщину и перестала замечать всех вокруг, эти отношения, которые, я уверен, уже стали к этому времени грязными и извращенными — это вызывает у меня омерзение. Я знаю, что это долго не продлится, как я с самого начала и говорил. Единственное, что вызывает сожаление, это то, что позже ты сама себя будешь стыдиться, и тем сильнее, чем сильнее сейчас эти отношения испортят тебе жизнь. Это безответственно и по-детски, как жить, питаясь цветками лотоса или какими-нибудь тошнотворными леденцами вместо хлеба и мяса. Я часто думал над теми вопросами, которые ты мне задала в день, когда мы запускали змея. Надо было мне тогда сделать что-то, пока не стало слишком поздно, потому что тогда я тебя любил настолько, что мог бы попытаться спасти. Теперь — не люблю.
Люди до сих пор спрашивают меня о тебе. И что прикажешь им отвечать? Я намерен говорить им правду. Это единственный способ, которым я могу от этого избавиться, и я больше не могу держать это в себе. Я отослал несколько твоих вещей, остававшихся у меня в доме, назад в твою квартиру. Малейшее напоминание или контакт с тобой угнетают меня, заставляют меня хотеть больше никогда не прикасаться ни к тебе, ни к чему-либо, с тобой связанному. Но я говорю с позиции разума, и скорее всего, ты ни слова не поймешь. Кроме, может быть, одного: я не хочу иметь с тобой ничего общего.
Ричард.»
Она видела, как тонкие губы Ричарда сжимаются в прямую линию — именно так они должны были выглядеть, когда он писал это письмо — в линию, которую все равно нарушал крохотный изгиб верхней губы. На мгновение она ясно увидела его лицо, а потом оно чуть вздрогнуло и исчезло — размытое и такое же далекое от нее, как и его стенания в письме. Он встала, положила письмо назад в конверт и пошла дальше. Она надеялась, что ему удалось вытравить ее из себя. Но она живо могла себе представить, как он рассказывает людям о ней — в той любопытной манере искреннего участия, которое она заметила в нем еще в Нью Йорке, до того как уехала. Она представила, как каким-нибудь вечером в баре Палермо Ричард рассказывает о ней Филу, представила, как он рассказывает супругам Келли. Ей будет абсолютно все равно, что бы он ни сказал.
Она подумала — а что сейчас делает Кэрол, в десять утра, в Нью Джерси? Выслушивает обвинения каких-то незнакомцев? Думает о ней, и есть ли у нее на это время?
День выдался славный — холодный, почти безветренный и яркий. Она могла сесть в машину и проехаться куда-нибудь. Она не пользовалась машиной вот уже три дня. И неожиданно осознала, что и не хотела. День, когда она, торжествуя после письма Кэрол, взяла машину из гаража и разогнала до девяноста на прямом участке дороги в Делл Рэпидс, теперь казался таким далеким.
Когда она вернулась в дом миссис Купер, на пороге обнаружился мистер Боуэн, еще один из жильцов. Он грелся на солнышке — ноги укутаны одеялом, кепка надвинута на глаза, и казался спящим, но окликнул ее — «Эй, привет! Как поживает моя девочка?»
Она остановилась и поболтала с ним немного, спросила, донимает ли его артрит, пытаясь быть такой же участливой, какой Кэрол всегда была с миссис Френч.
Она полила герань и поставила ее на край подоконника, где ее дольше будет освещать солнце. Кончики самых маленьких верхних листьев слегка покоричневели. Кэрол купила ей этот цветок в Де-Мойне, как раз перед тем как улететь. Плющ в другом горшке уже усох — продавец в цветочном магазине предупреждал их, что это капризное растение, но Кэрол все равно захотела его купить — и Тереза задумалась, не ждет ли та же участь и герань. А вот разнообразная коллекция цветов миссис Купер в эркере чувствовала себя прекрасно.