Однажды осенью (СИ) - Инош Алана. Страница 3

Это был первый полёт Тилль на такой машине. Она сидела в удобном кресле и держала в руках чашку своего любимого чая: Зира привезла ей целый ящик.

Они приземлились в тихом городке, куда не докатывался рокот битв. Снова шёл осенний дождь, капельки мерцали на мундире Зиры, прохладно поблёскивали глаза из-под козырька. Тилль приникла к капелькам щекой. Её затрясло.

— Пожалуйста, не улетай, я боюсь за тебя, останься...

— Не могу, — сказала Зира. Она сдалась и прижала Тилль к груди. — Я должна вернуться на службу.

Руки Тилль, дрожа, коснулись её щёк, обвились вокруг шеи объятиями. Губы почти соприкасались, но Зира её мягко отстранила.

— Не нужно.

— Не знаю, кем надо быть, чтобы отталкивать женщину, которую любишь, когда она хочет тебя поцеловать, — с горьким смешком простонала Тилль.

— Мне ни к чему поцелуй любимой женщины, которая не любит меня. — Глаза Зиры оставались пристально-светлыми, суровыми, хотя руки поддерживали Тилль мягко, рыцарски-бережно и учтиво.

— Даже если мы больше не увидимся? — Сладкое исступление накрыло Тилль, она вцепилась в Зиру крепко — не оторвать.

Губы Зиры коснулись её лба — целомудренно и сдержанно.

— Мне пора, прости. Тебя отвезут. Все бумаги на жильё и должность уже готовы, тебя ждут. Работа лёгкая — в конторе с документами. Не нужно тебе на фабрику, не твоё это, слишком тяжело. С продовольствием тут получше. Чай всегда у тебя будет.

Воздушное судно поднялось и унесло Зиру.

От лёгкой работы на душе было не легче. Тилль пробовала снова взяться за кисть, но получалось что-то страшное, тоскливое, пропитанное смертью, а не светом. Она никому не показывала этих картин.

Новая осень принесла победу над врагом. Как и многие, Тилль вернулась в родной город, от которого мало что осталось. Её дом был повреждён, но если забить досками дыру — можно жить.

Стена, на которой она когда-то нарисовала зверя, осталась невредима каким-то чудом. И осенней ночью, в свете фонаря, Тилль нарисовала на том же месте маленькую девочку — с волосами, как у себя, и глазами, как у Зиры. Если чёрного волка, как ей казалось, она просто впустила сюда из каких-то иных пространств, то дочку себе она творила сознательно, вдыхая в неё жизнь.

Её шею обняли тёплые ручонки, а голосок сказал возле уха:

— Мамочка...

— Пошли домой, моё солнышко, — сказала Тилль, подхватывая малышку на руки.

Погожим осенним днём Тилль возилась в своём крошечном садике у дома, где она выращивала ярко-оранжевые ребристые тыквы, а малютка Зейна рассматривала картинки в книжке со сказками. Это было очаровательное дитя, золотоволосое и пухлощёкое, с розовыми губками бантиком. Обернувшись на звук шагов, Тилль увидела идущую по дорожке Зиру — в мундире с орденами, с круглой стриженой головой. Она шагала, поблёскивая на солнце сапогами и наградами. Уронив садовую лопатку, Тилль шагнула навстречу и уткнулась лицом в грудь. И, не спрашивая разрешения, стала покрывать лицо Зиры быстрыми чмоками.

— Полегче, милая, — усмехнулась та. — Я не говорила, что мне нужны твои поцелуи.

— Зато мне нужны твои, — подставляя лицо осеннему солнцу и щурясь, сказала Тилль.

Зейна подбежала и принялась прыгать вокруг них со смехом.

— А это ещё кто? — озадаченно нахмурилась Зира.

— Думаю, ты видишь, чьи у неё глаза. Даже если ты считаешь мои картины слащавой сказочной наивностью, эту работу ты так назвать не посмеешь. — И Тилль рассмеялась.

Зира задумчиво смотрела на девочку, потом перевела взгляд на Тилль, в котором была нежность, боль, укор. Что-то безысходно-печальное, какая-то сладкая обречённость.

— Это единственная стоящая работа из всего твоего творчества, — проговорила она наконец.

Смех Тилль прозвенел горьким осенним колокольчиком.

— Знаешь, что ты только что сказала? Что все мои картины — никуда не годное дерьмо.

— Не приписывай мне слова, которых я не произносила. — Взгляд Зиры посуровел, обдал серьёзным холодком. — Я не это имела в виду.

— Брось, Зир... Кого ты хочешь обмануть? Твоё мнение мне давно известно, ничего нового. — Руки Тилль обвились объятиями, губы двигались совсем рядом с губами Зиры. — Но знаешь, у меня уже нет самолюбия. Поэтому болеть нечему. Всё умерло, перегорело. Война всё сожгла. Многое изменилось...

— Я вижу. — Руки Зиры всё-таки поднялись и обняли в ответ. — Не изменилось только одно: мы по-прежнему чужды друг другу.

— Эта чуждость не мешает тебе любить меня. Так что же может мне мешать делать то же самое?

Зира молчала. В её глазах отражался грустный осенний свет.

— Я люблю тебя. И буду любить, — сказала она наконец. — Но счастье тебе дать — такое, о каком ты мечтаешь, каким ты его себе представляешь — я неспособна. Мы действительно далеки друг от друга. Расхождения между нами слишком велики. И это неизбежно будет убивать тебя по капле каждый день. Тебе будет намного лучше без меня, чем со мной. Я буду держаться на расстоянии, но по-прежнему останусь твоей защитой, поддержкой и опорой. Ты ни в чём не будешь нуждаться. И малышка, конечно, тоже, — добавила Зира, посмотрев на девочку.

Склонившись над дрожащими, похолодевшими руками Тилль, она прильнула к ним губами в последний раз, после чего сурово выпрямилась, подняв подбородок и одев взгляд в броню горьковатого ледка, и чеканно сделала военный щелчок каблуками — уже неприступная, подтянутая и собранная.

— Честь имею.

Дел в послевоенном городе было много, его уже начали отстраивать. Удивительные способности Зиры нашли приложение и в этой мирной работе, хотя она продолжала носить военный мундир. Её повышали в звании.

Старых картин у Тилль не осталось: часть была утрачена во время войны, часть была вывезена за границу, да так на родину и не вернулась. Она начала писать новые. Потом её пригласили преподавателем в художественную академию. Её работы стали упоминаться в искусствоведческих трудах. Её проклассифицировали, пронумеровали, причислили к определённому художественному течению. Конечно, условно. Сама себя она не могла вписать ни в какие системы. Но исследователей ведь хлебом не корми — дай всё разложить по полочкам!

Послевоенная разруха и неустроенность продолжалась ещё долго — осень, следующую осень... И следующую. Но у Тилль были карточки, по которым она получала всё самое лучшее. Питались и одевались они с Зейной хорошо, ни в чём недостатка не испытывая. Тилль знала, благодаря кому у них с дочкой всё это есть. Но ей неловко было чувствовать себя частью некой привилегированной группы, в то время как остальным жилось намного хуже. Часть своего пайка она отдавала бедствующим соседям.

Одна осень сменяла другую, летели стаями птицы, опадали листья. Зейна, выпускница художественной академии, начала пробовать себя в живописи, искать свой путь. К этому времени осень простёрла своё золотое крыло покоя над Тилль. На её лице не было морщин, но волосы дышали изморозью. На той заброшенной стене она написала свою последнюю картину, после чего её глаза закрылись навсегда.

Зейна постучалась в большой, строго и солидно обставленный кабинет.

— Мне нужна госпожа генерал-полковник Зира, — проговорила девушка робко.

Из-за стола, обнаружив безупречную выправку, поднялась незнакомка в красивом мундире. Её голову покрывал совсем короткий тёмный ёжик, обильно посеребрённый на висках.

— Господа! Мы закончили, — сказала она. — Все свободны.

Находившиеся в кабинете военные вышли, бросая взгляды на очаровательную посетительницу, отчего та смутилась. Незнакомка, заложив руки за спину, медленно подошла и остановилась перед Зейной, пронизывая её ледком светлых глаз.

— Ты нашла меня, я перед тобой.

Выглядела она так внушительно, так сурово, что Зейна, охваченная робостью, растеряла все слова. Уголки губ Зиры приподнялись тенью улыбки.

— Не бойся, детка. Говори. Я вся внимание.

— Мама... Её не стало недавно, — проговорила наконец девушка.

— Я знаю, милая. — Ресницы Зиры дрогнули на миг, в глазах отразилась бесслёзно-зимняя, льдистая, пронзительная печаль. — В тот же день узнала. Сердце почувствовало.