Живой смерти не ищет (Роман) - Финько Олег Александрович. Страница 10
А за столом Ефим Брюхатов, закручивая напряжение еще в более тугую спираль, стал выигрывать у есаула, громко сообщая о выигрышах и приглашая окружающих радоваться вместе с ним.
— Опять карта ушла от меня, — посетовал Дигаев, — говорят, что доброе дело иногда помогает вернуть удачу. Садитесь, прапорщик, я прощаю самый последний ваш проигрыш. Можете считать, что деньги снова ваши, если хотите, можете сыграть на них. Но, в общем-то, я вам не советую этого делать, вдруг проиграете. Лучше возьмите и припрячьте их до лучших времен, мы пока с Сиплым сквитаемся. Доброе-то дело я уже сделал, должен же я у него теперь выиграть.
Но Магалиф предпочел играть. И казалось, что фортуна снова, как и в начале игры, повернулась к нему. Он дважды взял банк и тогда решился за один раз восстановить утраченные позиции, вернуть большую часть проигранного. И… все проиграл!
— Конец! — удрученно, тускло глядя в карты, произнес он. — Играть больше не на что.
— Это точно, прапорщик, вас не спас даже мой лахман — прощение карточного долга. Ничем помочь вам больше не могу. Хотя… хотя разве… Ах, нет-нет, пустое…
— О чем вы, есаул, вы можете еще на что-то сыграть со мной? Да? Можете? Так в чем же дело?
— Нет, прапорщик, это какая-то дикая, непонятно откуда взявшаяся идея мелькнула, но нет, нет…
Однако прапорщик не успокаивался, он тормошил партнеров, умолял сказать.
И тогда есаул, жестко глядя ему в глаза, кивнул головой в сторону брезентового полога:
— На нее… играем? Взамен — весь ваш проигрыш.
— Нет, нет! Спаси вас Христос, что вы говорите, есаул! Как вы смеете? Нет!
Но есаул уже и не слушал его, он продолжал свою затянувшуюся партию с Сиплым, который опять излишне громко выражал свою радость по поводу очередного выигрыша.
Глаза прапорщика бегали по лицам игроков, по их рукам, ласкали карты, кучку золотых монет, сложенную на середине стола. Его лицо отражало внутреннюю борьбу разума с помешательством, щеки побледнели, как будто кровь затаилась в сосудах, и только в глазах отражались блики страсти, ярости, желания наркомана, человека, забывшего пределы разумного.
— Согласен! — тронул он есаула за рукав кителя.
— На что вы согласны? — отчетливо, громко произнес Дигаев. — Что вы мне предлагаете?
— Давайте играть на Настю! — прохрипел прапорщик.
За занавеской что-то упало и покатилось, позвякивая.
— Вы хорошо подумали, прежде чем делать мне такое предложение? — спокойно поинтересовался есаул Дигаев.
— Да полно вам, полно, есаул, разве мало вам того, что я так унижаюсь, что я согласился? — в каком-то горячечном бреду проговорил Магалиф и, собрав карты, протянул их Дигаеву. — Сдавайте или велите мне сдавать?
— Да ладно уж, услужу вам, прапорщик.
Есаул Дигаев наклонил под небольшим углом колоду в руке, рубашкой к походной линейной лампе, и ему стали заметны едва различимые потертости ластиком на глянцевой поверхности в одном из углов карт. После этого он использовал заурядный технический прием шулеров — «держку», когда партнеру вместо нижней карты сдаются карты, заранее подобранные при тасовке, «на глаз». Недаром ведь есаул Дигаев в течение последних двадцати лет был постоянным посетителем игорных салонов Хайлара, Драгоценовки и Харбина.
Игра состоялась моментально. Банк, в котором была только одна ценность — Настя, сорвал Дигаев…
Магалиф, убедившись в проигрыше, упал головой на разбросанные по столу руки и застыл.
Есаул Дигаев аккуратно собрал карты и уложил колоду в ящичек. Упаковав вещевой мешок, отбросил его и с нарочито безразличным выражением лица не спеша прошел за перегородку…
В комнате стояли долгие стонущие звуки пурги, бесновавшейся за стенами барака. Где-то свистело, завывало, поскрипывало. В бараке, в нелюдской тишине едва слышался постный голос Ефима Брюхатова:
— Господи, аз яко Человек согреших, Помилуй мя, просвети, Помрачи лукавое Похотение.
— На всякий час ума не напасешься, — неизвестно в чей адрес бросил ротмистр Бреус.
Минут через двадцать из-за полога вышел Дигаев, бесстыдно застегивая на ходу брюки. Следом за ним появилась Настя, бледная, в чем мать родила, груди, как вода в бутылке, бултыхались на ходу из стороны в сторону. Все присутствующие отвели от нее глаза, но она все равно ничего не замечала:
— Савелий, у тебя где-то в аптечке спирт был, дай глотнуть.
Услышав ее голос, Магалиф поднял голову, помутневшими, невидящими глазами всмотрелся.
— А ну пошла назад, стерва! — гаркнул он. И, схватив ее за руку, с силой, которой никак нельзя было ожидать от этого задохлика, отшвырнул ее. Женщина, споткнувшись, упала, ударилась локтем о красную от жара железную обшивку печи и дико закричала. В бараке почувствовали тошнотворный запах паленого мяса. Магалиф рывком приподнял ее и втолкнул в угол за брезентовый полог. Мужики, делая вид, что это их не касается, занимались своими делами.
— Падлы, твари вонючие! Все людское растеряли! — заорал Савелий Чух.
— Че-е-го-о? — тягуче пробасил Дигаев, потянувшись за топором, валявшимся возле печи.
Вроде бы всхлипнув, Савелий открыл дверь барака и исчез в метельном вихре.
— Дурак ты, Георгий! — неторопливо поднявшись, буркнул сотник Земсков. — Из-за твоей жеребячьей течки считай две сабли потеряли. Да и баба теперь рано или поздно уйдет. Жаль. И обстирать могла, и сготовить. Будешь дурить, уйду я из отряда, ей-богу уйду.
Глава II
В ЧУЖОЙ КЛЕТИ
«В связи с успехами Красной Армии над немецко-фашистскими войсками и предрешенным всем ходом международных событий крахом гитлеровского блока русская эмиграция в Маньчжурии потеряла свою убежденность в окончательную победу „оси“. Резко стало возрастать оборонческое течение, стали проявляться симпатии к СССР не только отдельными лицами из среды лояльно относящихся к СССР раньше, но и белоэмигрантскими авторитетами. Как ни старалась японская военщина морально воздействовать на эту среду, убедить ее ложной пропагандой об успехах японских и немецких войск, скорой „гибелью“ Советского государства, действительное положение вещей дошло до сознания большей части русской эмиграции…
Японская военщина, не видя положительных результатов от морального воздействия на русскую эмиграцию, перешла к репрессиям. По всей Маньчжурии проводятся массовые аресты русских, невзирая на личности…».
Еще два дня над бараками бушевала сибирская кура. Наконец сильный ветер начал стихать, ослаб и мороз. Окончания пурги путники еле дождались. В жилом бараке к тому времени установилась такая напряженная атмосфера, что, казалось, появись от случайного соприкосновения людей маленькая искорка, и взрыв эмоций разнесет вдребезги всех и вся. Савелий Чух под тем предлогом, что за лошадьми нужен глаз да глаз, переселился в конюшню. Настя появлялась на общей половине только тогда, когда мужики уже спали. Ее кашеварские обязанности с памятного вечера взял на себя Ефим Брюхатов, который охотно рубил шашкой куски свежезамороженной конины и подолгу варил ее, хищно принюхиваясь к запаху мяса. Редко был слышен командирский бас есаула Дигаева, и уж совсем незаметным стал прапорщик Магалиф, как будто в той картежной игре растратил он все свои жизненные силы и сейчас их хватало только на то, чтобы повернуться с боку на бок и горестно вздохнуть.
Утром в бараке проснулись от тишины. Еще не поняв, что именно безмятежное спокойствие, разлитое в природе, явилось причиной их раннего пробуждения, они позевывали и удивленно оглядывались, В бараке явно чего-то не хватало.
— Братцы вы мои! Ни звона, ни скрежета, да неужели проклятая метель окончилась! — радостно воскликнул ротмистр Бреус и, наскоро натянув унты без портянок, выскочил в двери. — Подъем! Пики к бою, шашки вон, в атаку марш-марш! — заорал он, вернувшись, и запустил белым плотным снежком в потягивающегося от утренней неги есаула.