Живой смерти не ищет (Роман) - Финько Олег Александрович. Страница 6

— Настя посуду убирает. Сотник Земсков с Брюхатовым дровишек запасут, а ты, Чух, к лошадям иди, костер твой уж прогорел, дымоход прикрой да заводи коней, не все же им на морозе ночевать. Осмотрел их? Все в порядке?

— Хотел доложить, ваше благородие, да вам все недосуг. У жеребца прапорщика на правой передней ноге засечка венчика. Разгружать его надо завтра, пускай заживает.

— Ты, Володька, чего же молчишь? — повернулся есаул к Магалифу.

— Да я как-то и не заметил, сам только что узнал, ей-богу.

— Слушай, прапорщик, ну нельзя же все время быть не от мира сего? Конь для тебя сейчас такое же спасение, как твоя Настасья. Пока запасные есть, а как не будет? Что делать станем?

— Ладно, атаман, ну не повезло, стоит ли так много говорить об этом. Заметил бы я засечку на пару часов раньше, что бы с того изменилось? Ни черта.

— Ну, прапорщик, — взорвался есаул Дигаев, — не был бы ты мне сейчас так нужен, я бы тебя заставил с тысчонку верст пешком отмахать, ты бы эту засечку до смерти запомнил. — И, еле сдерживая себя, он повернулся к Брюхатову. — Какого черта еще здесь прохлаждаешься? Я ведь велел тебе дров наколоть, мать твою туда.

Брюхатов лениво поднялся:

— Сколько нервов из-за какого-то полена расходуете, ваше благородие! А матерю мою вы напрасно упоминаете, я этого дела не люблю, ох как не люблю, ваше благородие… — И он, не торопясь, вышел из барака следом за сотником Земсковым, которому ничего повторять дважды не приходилось.

— Дык я пойду, ваше благородие, — поднялся и Савелий Чух, — разотру лошадям ноги смесью. А то нагрузки у них не дай-то бог, ишо бы суставы и сухожильные пазухи не отекли.

— Это ты хорошо придумал, — поддержал ротмистр Бреус, — пойдем-ка поглядим, ум хорошо, а два лучше.

С ночи над урочищем, в котором притаились ожившие бараки, пронесся жгучий северный ветер, где-то неподалеку он столкнулся с теплыми массами воздуха, и началась нередкая для этих мест куреха — злобная метель с поземкой, которая металась между высокими густыми деревьями, а вырвавшись на поляну, и вообще теряла меру, со злой сибирской настойчивостью обрушивая на бараки заряды снега, подвывая и визжа от нетерпения.

— Однако, есаул, — выглянув за дверь, высказался ротмистр Бреус, — скверная погода, и, судя по всему, надолго. Если дня через три отсюда выберемся теперь, так нужно будет судьбу благодарить.

— Ничего, глядишь, и за два прояснится, — хмуро ответил есаул, — одно хорошо, если энкэвэдэ и вышло на наш след, так сейчас его потеряет; нет худа без добра. Отоспимся, лошадям дадим отдых.

— Осмелюсь доложить, ваше благородие, — вмешался Савелий Чух, — корма дней на пять, не боле. От силы на семь, ежли паек лошадям урежем.

— За пять дней, Савелий, мы уже у деда на заимке будем, если погода даст нам хоть маленькое оконце. А у старого скряги и лошадей подкормим, и сами перед новым переходом поедим и запасемся продуктами. Вот только если его уже бог к себе прибрал, тогда неприятностей не оберешься. Ты, Савелий, на всякий случай, запасным поменьше овса сыпь, экономь.

Тут же решили зарезать жеребца прапорщика Магалифа.

— Какого черта его кормить, если неизвестно, когда он снова работать сможет, — рассудил есаул, — ты, прапорщик, пока на запасную Земскова сядешь. Вы, сотник, не возражаете? Ну и хорошо. А позже у красных товарищей позаимствуем, вот и обойдемся.

Возражений не было, и отсиживаться в таежном бараке стало как-то веселее: мясо, даже если это жесткая конина, всегда поднимает настроение.

Весь следующий день Анастасия не отходила от плиты: варила, тушила, мыла посуду, а мужики, сытно поев, снова заваливались спать. И лишь Савелий Чух надолго уходил в конюшню, занимаясь лошадьми, да недовольному тем, что пришлось оторваться ото сна, Ефиму Брюхатову с сотником Земсковым снова пришлось отправляться на заготовку дров. К вечеру наконец все выспались.

— Как думаете, ротмистр, потеряли энкэвэдэ наши следы или где-нибудь поблизости крутятся? — вернулся к своей излюбленной теме есаул Дигаев.

— Почему вы думаете, что они на наши следы вообще напали? Может быть, мы для них как неуловимый Ким, знаете такой анекдот?

Заметив, что их разговором заинтересовались и остальные, ротмистр Бреус стал красноречивым, слова подтверждал широкими театральными жестами, так как любая, пусть даже самая маленькая аудитория всегда была для него лучшим тонизирующим средством:

— Сидят в портовой таверне города Гонконга два полицейских шпика, — начал рассказ ротмистр. — Вдруг мимо окна промчался человек. Затем промелькнул еще и еще. Готовность у сыщиков повышенная, как у нас сейчас, поэтому один из них хватается за револьвер и к окну. «Сиди спокойно, — успокаивает его приятель, — не волнуйся, это же неуловимый Ким!» — «И правда неуловимый?» — «Конечно, он же никому и на хрен не нужен, потому и неуловимый!» — Не дожидаясь реакции слушателей, ротмистр Бреус раскатисто и заразительно расхохотался. — Вот так и мы, есаул, как тот неуловимый Ким. Красным сейчас не до нас, смею вас уверить, они все свои здоровые, боеспособные части бросили против германца, а если на всю Сибирь и сохранили пару дивизий, так это не для того, чтобы нас преследовать, а чтобы полицейскую службу нести да японцев пугать.

— Сразу видно, Сан Саныч, что вы давно газет не читали, — вмешался в разговор сотник Земсков, — как я понимаю, у господ большевиков в Сибири и на Дальнем Востоке хватит сил и на наших нынешних покровителей японцев, и для того, чтобы нас отловить, если мы о себе заявим очень уж громко. Двадцать лет, прошедшие после гражданской войны, они не сидели сложив руки, поэтому не удивлюсь, если узнаю, что, пока мы здесь чаек из чаги попиваем, они наши бараки в кольцо взяли и минут через десять ультиматум о сдаче предъявят.

Есаул Дигаев непроизвольно посмотрел на часы, а Ефим Брюхатов, не таясь, отошел к углу, где стояло оружие.

— Ну и шуточки у вас, сотник, — недовольно поежился есаул, — а впрочем, мы ведем себя так, как будто все еще находимся в Маньчжурии под покровительством тамошних властей, ни караула не выставили, ни окрестности толком не обследовали. Нет, пора нам в дорогу собираться.

— Побойтесь бога, есаул, ну кому сейчас караул нужен? Да и что он может увидеть в этой круговерти? Савелий Чух в соседний барак ходил, с десяток метров, да и то боялся потеряться в метели. Это вам не Париж, милостивый государь, вот так-с. А собираться в дорогу может сейчас только самоубийца, зато лично меня ни за какие богатства Сибири сейчас отсюда не выманить. Да вы припомните, Георгий Семенович, речку Нюкжу. Неужели она вам не снится после того случая? Так то среди белого дня произошло, а сейчас ночка темная. Бр-р-р. — Передернулся всем телом ротмистр Бреус, своим видом показывая, как ему не хочется даже думать о том, что происходит за стенами барака.

Событие, на которое намекал ротмистр Бреус, каким-либо особенным, необычайным не было, конечно, если делать поправку на суровые погодные условия Сибири и на сложность похода. На Нюкже есаул Дигаев, ехавший против своих правил первым, попал в пустоледку, коварную западню, которыми богаты сибирские реки. После осеннего паводка, который прихватывают морозы, уровень воды падает, между льдом и новым уровнем образуется пустота. Иногда же она появляется в результате подтаивания поверхностного льда. Провалившись в пустоледицу, лошадь своей тяжестью пробила продольную проруху, тут же со всего маху расколотила и второй ледяной этаж, оказавшись в воде. Есаул, сначала и испугаться не успевший, заметил, как вдоль прорухи метнулась тень не тень, но что-то очень напоминающее водяную крысу. Течение реки под ледяным панцирем было сильным, и есаула Дигаева, запутавшегося в поводьях, стало тащить вниз. Жизнь его могли спасти мгновения, но эти-то мгновения уходили на панику и боязнь оставшихся на льду подойти к пролому ближе. Есаул уже захлебывался в жгучей воде, когда, страхуемый Савелием Чухом, к краю провала подполз сотник Земсков и, ловко набросив на него аркан, удержал на поверхности воды. Когда пострадавшему удалось обрезать путлища стремян и взобраться на круп лошади, его с помощью аркана вытащили на поверхность льда. Через десять минут на берегу Нюкжи полыхал костер, а есаул, сдирая с себя одежду, на глазах покрывающуюся ледяной коркой, переодевался во все сухое.