Сцена из жизни - Гейнце Николай Эдуардович. Страница 12

Все «завсегдатаи» этого ресторана знакомы между собой и перебрасываются через столики замечаниями, вопросами и ответами, иные даже переходят от столика к столику, присаживаясь то к той, то к другой компании.

Какая-нибудь новость дня, пикантный анекдот, удачная острота, сказанная за одним из столиков, благодаря этим перекочевывающим посетителям в ту же минуту делаются достоянием всей залы.

В описываемый нами день разговор за столиками и у буфета вертелся на делах «общества поощрения искусств» и предстоящем на завтра общем собрании его членов.

Особенным оживлением отличалась компания, сидевшая за столиком в глубине залы. Она состояла из четырех мужчин. Двое из них, как можно было догадаться и по их внешности, были актеры, служившие на сцене общества. Старшего, говорившего зычным голосом, звали Михаилом Васильевичем Бабочкиным, у младшего же, Сергея Сергеевича, как у большинства молодых актеров с претензиями на талант, зачастую признаваемый лишь своей собственной единоличной персоной, была двойная фамилия Петров-Курский. Другие двое, из сидевших за столиками, были члены «общества поощрения искусств» – Иван Владимирович Величковский, драматический писатель, считающийся в обществе знатоком сцены и театрального искусства, человек уже пожилой, худой, с длинной русой бородой с проседью, по фигуре похожий на вешалку, всегда задумчивый и вялый. Это был тот самый Величковский, соперничества которого на должность председателя боялся, если припомнит читатель, – Бежецкий; Михаил Николаевич Городов – частный поверенный, литератор-дилетант, пописывал рецензии и корреспонденции и давно мечтал попасть, если не в председатели, то по крайней мере, в секретари Общества, заступив место знакомого нам Бориса Александровича Шмеля. Городов был тоже далеко не молодым человеком, полный коренастый брюнет с коротко подстриженными волосами на голове и бороде. Поговорить, по адвокатской привычке, он любил и, видимо, по той же привычке, любил устроить против кого-нибудь интрижку, перемутить, перессорить, словом, заварить какую ни на есть кашу. За столиком и теперь то и дело слышался его хриплый голос.

– Нет, господа, – говорил он, – у нас за нынешний год дела шли очень скверно. Что мы сделали? Что у нас нового? Все старье. Как хотите, а так продолжать нельзя, и завтра, на годичном собрании надо это круто повернуть.

– Зачем? – пробасил Бабочкин. – Ведь прожили благополучно. И до нас жили, и после нас так будут жить! Не нам это перевернуть. А перевертывать станем, себе бы шею не свернуть. Вот что!

– Нет, господа, как угодно, – не унимался Городов, – а так нельзя. Надо что-нибудь предпринять. Не так ли Курский?

– Конечно, так, – ответил молодой актер. – Дальше на самом деле тянуть так нельзя. Я думаю, это все понимают. Где у нас искусство? Разве при таких порядках актер может посвятить себя искусству? Я прошу, например, на днях поставить одну пьесу, значит, желаю работать, а мне отказывают. Просто стоит только и взять да удрать в другой город, я и удеру. Какое же здесь может быть дело и работа для искусства.

– Зато порядок есть, – снова забасил Бабочкин. – Чего вы волнуетесь, не понимаю, право, Теперь, по крайней мере, придешь, сделаешь свое дело и пойдешь покойно домой, не дрожишь за место. Неизвестно, при других порядок лучше ли будет. Нового председателя выберем, может, сами с места слетим. Лучше уж не менять.

– Вам бояться нечего, – заметил Михаил Николаевич. – Вы никого не трогаете, и вас никто не тронет, а вот таким господам, как Шмель, солоно придется.

Он захохотал.

– Воровать-то, пожалуй, не совсем удобно будет, – продолжал он со смехом, – я бы мог эту должность даром исполнять. За что же Шмелю жалованье положили?

– А так, потому что это угодно господину Бежецкому, Шмель по его милости только и держится, – ядовито ответил Сергей Сергеевич. – Всю бы надо эту закваску старую, начиная с Бежецкого, к черту.

– Уж я кое-кому об этом шепнул, – таинственно прохрипел Городов, – на выборах чернячков Владимиру Николаевичу навалят. Действительно, надо все это старое вон, в архив сдать вместе с переводными французскими пьесами, – со смехом добавил он.

– Конечно, надо ставить народные пьесы! – ухватился за Эту мысль Петров-Курский.

– Ну, это ты, брат, поешь потому, – покосился на него Бабочкин, что в иностранных держать себя не умеешь, на шпагу-то, как на хвост садишься, а нам вот все равно – привыкли прежде в трагедиях-то…

– Ну, вы, оралы старые! Нынче, брат, вы не в моде! Учитесь у нас, артистов реальной школы, а нам учиться у вас нечему… – напустился на него Сергей Сергеевич.

– Да разве у вас есть школа? – засмеялся тот. – Я этого не знал, думал, что вы играете, как Бог на душу положит и без школы обходитесь. Чему, мол, актеру учиться? Родился талантом, да и баста! Ведь нынче всякий может быть актером и без ученья. Я думаю, что на сцену скоро и малые ребята из пеленок полезут.

– Ну, насчет школы-то, это ты на нас по злости клепаешь, у нас есть реальная школа и свои пьесы.

– Где играть учиться не надо – и так хорошо выйдет!.. – продолжил смеяться Михаил Васильевич своим густым басом.

– Не правда! Все лжешь! – продолжал горячиться Петров-Курский. – Вот тебе первый, – указал он на Величковского, – представитель реального направления в искусстве, известный драматург, литератор с честным направлением…

– Что я! – сконфузился Иван Владимирович. – Несколько только пьес написал, старый человек. Вот Marie будет отличная реальная актриса. Не правда ли?

Marie – была его племянница, игравшая небольшие рольки на сцене общества. В ней Величковский не чаял души, приписывая ей всевозможные таланты и достоинства. На самом же деле она был заурядная, миловидная, молоденькая девушка, но как актриса – круглая бездарность.

– Да-с, будет! – согласился с ним, Сергей Сергеевич. – Но кончим, господа, спорить об искусстве. Надо сегодня же вопрос о председателе – этой главной руководящей силе – серьезно обсудить и, по моему мнению, я случайно в разговоре указав на уважаемого Ивана Владимировича, сделал это как нельзя более кстати.

Он восторженным жестом указал на Величковского.

– Вот бы кто мог быть идеальным председателем, если бы только согласился удостоить нас этой чести.

– Нет, господа, – поклонился то, сидя, – избавьте. Теперь Marie служить, а тогда ей неловко будет. Скажут, что я ей даю лучшие роли, хотя она их вполне заслуживает.

– Это совершенные пустяки, – живо перебил его Сергей Сергеевич. – Да вы и не имеете права отказываться, потому что являетесь спасителем целого дела и нас всех от произвола господина Бежецкого.

Он вскочил с места и добавил:

– Ох, да что тут толковать, надо просто вас взять и посадить на председательское место, а потому я пойду и подобью всех наших, находящихся здесь, просить вас.

Он быстро отошел от стола и, несмотря на протесты Величковского, стал переходить от столика к столику, ораторствуя то тут, то там с убедительными жестами.

Иван Владимирович с испугом следил за ним и не переставал говорить:

– Что же это такое? Я, право, не знаю… Зачем все это?

– Уважаемый Иван Владимирович, это нужно для дела и вы должны принести себя в жертву, – успокаивал его Городов. – Я, по крайней мере, если мне предложат, готов хоть сейчас принести себя в жертву делу, – со вздохом добавил он.

В этот момент в залу не вошел, а буквально влетел репортер и рецензент одной из самых распространенных в Петербурге газет мелкой прессы, Марк Иванович Вывих. Это был высокий, стройный молодой человек, блондин, со слегка одутловатым лицом, в синих очках.

Он был также член «общества поощрения искусств».

Поздоровавшись направо и налево, Марк Иванович подошел к столику, где сидели Величковский, Бабочкин и Городов.

– Я вам могу сообщить приятную новость, – затараторил он, здороваясь с сидевшими и усаживаясь на подставленный лакеем стул, – завтра к нам на общее собрание приедет сам Исаак Соломонович и желает, в качестве почетного члена, принять деятельное участие в делах общества, с чем я искренне всех нас поздравляю. Это ведь не шуточка… Значит, у нас, то есть у общества, будут деньги. Сейчас только узнал эту свежую новость и надо будет сию же минуту отослать сообщение в газету.