Вернись в Сорренто?.. - Герман Анна. Страница 25

Ортопедический институт, носящий имя выдающегося ученого и врача-ортопеда Риццолли, является университетской клиникой, где работают молодые, способные врачи; многие из них получили звание профессора в возрасте тридцати лет, как, например, Марио Гандольфи, Орланди, Бедони. Профессор Карло Алвизи и его ассистент Родольфо Дайдоне, которым я в основном и обязана тем, что пришла в сознание, тоже были очень молоды.

Шефом клиники был профессор Рафаэлло Дзанолли. У него было доброе лицо с густыми бровями, мягкий, внимательный, умный взгляд, седая грива волос. Он был высокий, сильный, ладно скроенный. Он напоминал мне могучее старое доброе дерево. «Деревья связываются у меня с добротой, – сказала мне когда-то в детстве мама. – Они совсем как некоторые люди». С тех пор я это помню.

Профессор Дзанолли был действительно сильный и добрый – и в то же время в доброте своей беззащитный, совсем как дерево. У него был ласковый взгляд, ласковая улыбка. Он склонялся надо мной, шутливо стучал по гипсу, обещая, что скоро я уже встану на ноги и тогда мы с ним померимся ростом.

Небольшая обида осталась у меня только на ординатора отделения. Молодой, необыкновенно талантливый хирург, специалист высокого класса, но… жестокосердный. Притом он не умел, а может, и не хотел даже сделать вид, что в душе добр. Теперь я стараюсь объяснить его холодное отношение к больным тем обстоятельством, что врачи клиники Риццолли всегда были перегружены, особенно хирурги. Там ежедневно делали в среднем до сорока операций, а по воскресеньям и праздникам, когда количество происшествий увеличивалось, – даже и до шестидесяти.

Описывая великолепные мундиры карабинеров, я упоминала о пристрастии итальянцев к театральности. Может, я ошибаюсь, но при виде персонала клиники у меня опять возникала мысль о театральных костюмах. Прежде всего они были немыслимо, стерильно чисты. У персонала каждого отделения был свой цвет одежды. Сестры с «моего» этажа носили голубые платья с белыми фартуками, белые чулки и белые туфли. В рентгенологическом отделении обязательным был зеленый цвет. Мариза, горничная, которая приходила брать заказ для кухни, носила платьице другого цвета. Работники кухни, кажется, носили одежду в оранжевых тонах.

Итак, мне пришлось неопределенное время лежать в ожидании, когда мой организм окрепнет настолько, чтобы перенести тяжелую операцию. Одна нога моя была на вытяжении; рука неподвижно покоилась поверх одеяла, ибо даже малейшее движение пальцами вызывало острую боль. Вытяжение тут не очень-то бы помогло. Точнее говоря, требовались основательные «сварочные» работы!

С операцией вышла небольшая задержка, так как профессор Дзанолли уехал на какой-то симпозиум, объявив, что по возвращении будет лично оперировать «La cantanta polacca». [20] Он вернулся спустя три дня и, согласно своему обещанию, сам меня прооперировал.

Итальянские врачи не только спасли мне жизнь, но с величайшей заботливостью, вкладывая всю душу, старались сделать все, чтобы я могла не только возвратиться к нормальной жизни, но и… на сцену.

После операции я очнулась закованная от шеи до пят в гипсовый панцирь. Когда мне казалось, что больше не выдержу, задохнусь в гипсе, когда я со слезами просила снять его с меня – под мою ответственность, уверяя, что предпочитаю остаться кривобокой, чем терпеть эти муки, они всегда напоминали мне о Сан-Ремо. Убеждали меня, что я еще не раз выступлю там, а они будут ассистировать мне у телевизоров, но… это может свершиться лишь в том случае, если в будущем я стану абсолютно здоровая и… абсолютно прямая.

Я не могу, да и не хочу описывать те ужасные страдания, какие довелось мне испытать на протяжении пяти месяцев, когда я неподвижно лежала на спине. Но самым жестоким испытанием явилась не боль переломов. Гипс плотно обжимал мою грудную клетку, а вместимость моих легких довольно основательная, разработанная пением, и я задыхалась в нем, теряла сознание, металась, не могла спать. Ночью мама сидела у моей постели, держа в своих руках мою правую, здоровую, руку. Она не спала тоже и в тысячный раз по моей просьбе рассказывала мне об одном и том же – всякий раз по-новому. («Расскажи мне, как все будет, когда мне снимут гипс».) Она нарисовала мне на картоне календарь, отмечая дни, оставшиеся до моего отъезда в Польшу. Каждое утро она подавала мне ручку и я с упоением вычеркивала очередную дату.

Мама очень опасалась этого переезда и всячески упрашивала меня побыть здесь до того времени, когда можно будет снять гипс, но я не соглашалась, надеясь, что польские ортопеды освободят мне от него грудную клетку.

В течение шести недель после операции я пила в день только несколько глотков молока, не в силах съесть абсолютно ничего, поскольку каждый проглоченный кусок еще больше затруднял мне дыхание.

Наконец наступил желанный день отъезда в Польшу! Меня переложили с кровати на носилки, потом засунули в ожидавшую у подъезда санитарную карету. Это был салончик на колесах, со всеми удобствами, какие может предложить наш XX век. Кислорода – сколько душе угодно; автоматический, безупречно действующий кондиционер; носилки с подвижным подголовником и, главное, рессоры, уподобляющие эту машину механизмам на воздушной подушке – она не ехала, а скорее плыла.

Подозреваю, что в одной из стенок кареты имелся встроенный бар с бодрящими алкогольными напитками. Ни один попавший в аварию итальянец не откажется от стаканчика вина. Даже если у него переломаны кости.

В самолете польской авиакомпании в наше распоряжение был предоставлен весь салон первого класса. Понадобилось размонтировать несколько кресел, чтобы поставить специально купленную моим женихом раскладушку, которую затем прикрепили к полу. Следующей, весьма трудной задачей было внести меня в самолет и уложить на приготовленную постель.

Экипаж самолета вместе с командиром корабля очень тепло приветствовал меня. Командир подошел ко мне и вручил букетик гвоздик, заверив, что полет будет спокойным до самой Варшавы.

Повеселевшая, я летела в обществе, состоящем из трех человек: мамы, жениха и врача, которого ПАГАРТ специально выслал в Болонью, чтобы обеспечить мне врачебную помощь на пути в Варшаву.

На родине я встретила необычайно сердечный прием со стороны многих расположенных ко мне людей, предлагавших свою помощь. Навсегда сохраню письмо одного из них, очень подбодрившее меня, буду помнить его слова, вселявшие в меня веру, предложение приехать на дальнейшее лечение в Силезию. Я бы охотно воспользовалась этим предложением, но перспектива еще раз путешествовать в карете «скорой помощи» и самолетом представлялась мне чересчур тяжкой.

Спустя две недели меня принял к себе в отделение ортопедической клиники Медицинской академии профессор Гарлицкий. Там заботливо занимались мною вплоть до окончания первой фазы лечения и выезда в Константин. Верхнюю часть гипса пока снимать было нельзя, следовало подождать. В конце концов, по решению профессора Гарлицкого, гипс с грудной клетки был снят, но зато мне тщательно «запаковали» левое плечо и нижнюю часть спины, притом проделывали это дважды.

В варшавской клинике прекрасный персонал, который трудится в нелегких условиях, но особенно полюбила я гипсовика, пана Рышарда Павляка, понимавшего мой безумный страх при виде вращающейся электрической пилы, которой с удовольствием пользовались его итальянские коллеги. С помощью этого инструмента можно быстро и аккуратно освободить пациента от гипсовой оболочки, но у беспомощного, неподвижного человека создается впечатление, что вращающийся с жутким воем диск вот-вот вонзится в живое тело. Пан Рысь очень умело и осторожно разрезал гипс ножницами, за что я была ему безмерно признательна.

Спустя некоторое время меня перевезли в клинику профессора Вейсса. Уже давно миновали все сроки снятия гипса на календарике, который снова нарисовала мама.

Мой гипсовый кошмар длился уже пять месяцев, когда вернулся наконец с одной из многочисленных зарубежных конференций профессор Вейсс. На следующий день после обхода ко мне с улыбкой подошел лечащий врач.