Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович. Страница 32

– Вы водки поменьше, пельменей побольше! – посоветовал Полунин.

Сам он пил, ни с кем не чокаясь, графин «зверобоя» стоял возле его локтя, наливал он себе не в рюмку, а в тяжелую, зеленого стекла стопку.

– За вас, Пров Яковлевич! – возгласил Устименко.

– Лучше пельменем! – предложил Полунин.

– А я не мальчик!

– Конечно, кто спорит?

Было весело, вкусно и шумно.

И немножко чуть-чуть совестно за тот глупый разговор, который Володя затеял с Полуниным по поводу фотографии Аллочки. Действительно, мало ли как случается на свете!..

– В конюшне у меня... – рассказывал Богословский.

– Разве у вас конюшня, а не больница? – спросил Володя.

– При больнице у меня есть подсобное хозяйство, – сухо пояснил Николай Евгеньевич.

«Ох, кажется, я пьян! – с тревогой подумал Володя и налег на пельмени. – Главное – молчать!»

На секунду красивые тарелки с нарисованными синими кавалерами, дамами, мельницами, лодками и собачками поплыли перед ним. Но он сжал зубы, и тарелки с картинками остановились. «Главное – сила воли!» – сказал себе Володя. Тарелки опять поехали: «Т-п-р!»

Ах, как было отлично! Как интересно они разговаривали, если бы только он в состоянии был слышать все подряд, а не отрывочные фразы!

– Перестаньте! Всякая сеть в конце концов состоит из дырок! – вдруг сказал Полунин.

«Ну и здорово! – вновь напрягся Устименко. – И как верно! Всякая сеть из дырок. Это Варьке понравится. Впрочем, она на меня сердита».

С величайшим усилием он как бы просунул себя в их умный разговор. Но они теперь говорили вовсе не о сети, а о хирургии.

– Спас прав, – сидя против Володи, размышлял вслух Постников. – Спас во всем прав...

«Он о Христе? – пьяно изумился Устименко и не сразу сообразил, что речь идет о профессоре Спасокукоцком.

– Хирург часто не умеет владеть инструментами, – продолжал Иван Дмитриевич. – Я сейчас испытываю наслаждение, любуясь работой плотника, столяра, портного. Как они аристократически действуют долотом, пилой, иглой, сколько у каждого своих приемов – целесообразнейших, точно рассчитанных, а мы – бывает, знаете, как мальчишки над девчонками смеются: как камень кидаешь? – по-девчоночьи; так и мы по-девчоночьи орудуем инструментами. Черт дери! Столяр и портной имеют дело с доской или куском сукна, а у нас жизни человеческие...

– Правильно, абсолютно согласен! – крикнул Володя. И ревниво подумал: «Неужели он об этом же разговаривает с Аллочкой?»

– Я очень рад, что вы согласны! – кивнул Постников. – Николай Евгеньевич, подложите юноше пельменей.

Володя съел еще полную тарелку. «Юноша? – подумал он. – Как это понять?

– Кстати! – стараясь говорить трезво и точно, заявил Устименко. – Если память мне не изменяет, профессор Спасокукоцкий является автором лозунга: «Ни капли крови на пальцах хирурга после грыжесечения». Так?

– Так точно! – подтвердил Богословский, смеющимися глазами глядя на Володю. – Но к чему это вы?

– Просто спросил, – сильно шевеля губами, сказал Володя. – Позволил себе задать вопрос. Впрочем, простите. Я, кажется, помешал? И еще два слова, вернее, один важный, жизненно важный вопрос: о взглядах Сергея Ивановича на научную работу...

Все молчали. Тихо и страшно сделалось за столом. Устименко опять сжал зубы: «Вы думаете, я пьян? Вот увидите сейчас, пьян я или нет!» И, собрав все свои силы, аккуратно и громко выговаривая каждый слог, Володя спросил:

– Правда ли, что Сергею Ивановичу Спасокукоцкому принадлежат слова о том что только научная инициатива характеризует возможности научного работника?

– Правда! – внимательно вглядываясь в Володю своими вовсе не холодными на этот раз глазами, сказал Постников. – Спасокукоцкий также постоянно предупреждает от мультипликации своих научных работ, тo есть от болтовни об одном и том же под разными соусами.

– Прекрасно! – опять слабея, сказал Володя.

Страшное мгновение миновало. Он выдержал. А теперь ему можно отправиться на диван как бы для размышлений.

– А, киса! – сказал он бодро помойному коту. – Здравствуйте, киса!

И закрыл глаза. Кот тотчас же замурлыкал у него на коленях. Размышлял Володя порядочно, во всяком случае, пельмени были давно уже убраны, и все пили густой, как деготь, черный кофе, когда он возвратился к столу.

– Да, если бы молодость знала, если бы старость могла, – услышал он слова Постникова.

– О чем речь? – мятым голосом спросил Володя у Богословского.

– Вздремнули?

– Так, задумался.

– Душа нараспашку, знаем, на поверку эти добрые малые за столом оказываются мало добрыми на деле, – сердито говорил Полунин. – И вообще, Федор Владимирович, все это из тех же милых рассуждений, что добрые люди почти всегда пьяные люди, а пьяные люди непременно добрые люди.

Володя придвинул себе большую чашку кофе, потянулся за коньяком.

– Устименко, довольно! – приказал Полунин.

– Вы считаете, что я пьян? – грозно спросил Володя. – Я сейчас еще бацну, и ничего не будет.

– Будет! И сидите спокойно! Вы же уже поспали!

– Может быть, мне совсем уйти?

– Совсем не надо, а взрослым не мешайте.

Они спорили опять насчет Жовтяка, но при Володе не называли его фамилию, наверное, из педагогических соображений. Ганичев рассердился, махнул рукой, сказал, что Полунина не переговоришь, и принес от постниковских соседей гитару с большим пестрым бантом.

– Вот учитесь! – сказал Пров Яковлевич Володе. – «Возле речки, возле моста» – по-латыни.

И запел негромко, под гитару:

– «Проптер флюмен, проптер понтем...»

А погодя стал рассказывать:

– Все с его слов, все точнехонько, такие ничего не стесняются. Он ведь из фельдшеров. Хитер бестия, хитер, редкостно хитер.

– Хитер, да родиться маленько припоздал, – дробно посмеиваясь, перебил Богословский. – Не его время.

Ганичев, перебирая струны, меланхолически, словно мелодекламируя, произнес:

– Для таких всегда время, о, всегда оно для них – время...

– Да слушайте, черт возьми! – крикнул Полунин.

– Такое не часто услышишь. Родила у них где-то в войну, под Волочинском, супруга штабс-капитана, урожденная цу Штаккельберг унд Вальдек. Это я хорошо запомнил, потому что холуй наш и лакей эти самые «цу» и «унд» выговаривал с захлебом, с восторгом. Родила, и все врачи ей не нравятся, недостаточно, видите ли, внимательны к ее, «унд-цу», бебешке. Сатана-баба загоняла денщиков; штабс-капитан и тот валерьянки запросил. Тут наш орел и надоумил – его позвать. «Я, говорит, ваше благородие, все в аккурат обработаю, очень будете мною довольны». Явился. Погоны и френч знакомый зауряд-врач одолжил. Вот и явился наш деятель, первая наша лошадь в конюшне медицинской службы области, явился, неся с собою лошадиные инструменты – «подзанял у ветеринара» – подобающих, разумеется, габаритов. Еще буссоль с треногой была у саперов прихвачена. Поразилась мадам цу Штаккельберг унд Вальдек, поразилась, растрогалась и навсегда уверовала в медицину после того, как невежественный Хлестаков ее с отпрыском лошадиными инструментами измерял, буссоль на нее наводил и через два часа поставил диагноз: «Все благополучно, ребенок же несколько нервный и требует особого к себе внимания, невозможного в прифронтовых условиях». Цу отбыла, развязав руки штабс-капитану, имевшему шашни с милосердной сестричкой, орел наш получил сотенную от мадам и сотенную же от месье. Тут и решил он твердо идти на медицинский, ибо понял, что к звездам, вопреки Сенеке, ведет вовсе не такой уж тернистый путь. И поехал на происхождении. Пойди поймай, верно ли товарищ из донецких шахтеров или, как некоторые говорят, из хитрого купеческого роду. Ищи-свищи.

– Поймаем! – твердо сказал Богословский.

– Да? – удивился Ганичев.

– Не нынче, так позже.

– Перестаньте, Николай Евгеньевич, – устало сказал Постников. – Он далеко не самое худшее. И главное, вечен он. И раньше такие были, и сейчас существуют.

– Покуда вы все будете его трепетать – он вечен, – сурово и неприязненно ответил Богословский. – А когда за него перестанут работать, писать статьи, ставить диагнозы...