Подполковник медицинской службы - Герман Юрий Павлович. Страница 37

– Товарищи офицеры, ну, товарищи офицеры, попрошу вас раздаться. Невозможно же работать, товарищи офицеры.

Потом, видимо, Плотников сказал что-то смешное, потому что рядом с носилками раздался хохот и пошел волнами – все шире и шире, и Левин увидел командующего, который тоже смеялся и укоризненно качал головой.

– Что он сказал? – крикнул кто-то за спиною Левина, и смех стал еще громче и веселее. Было неважно, что сказал Плотников, но важно было то, что он вообще говорит и шутит, что он есть, что он вернулся.

И толпа так сомкнулась, что шофер Глущенко взмолился отчаянным, визгливым голосом, и это тоже всем показалось ужасно смешно и забавно.

– Товарищи офицеры, – просил Глущенко, – вы ж мне машину раздавите. Товарищи офицеры, не давите на стекла. Товарищи офицеры, или мне комендантский патруль вызвать?

После Плотникова понесли Курочку. Инженер лежал на высоко взбитой подушке, гладко выбритый, со следами пудры на ввалившихся щеках, и улыбался недоверчиво, растерянно и как-то иначе, чем раньше. А рядом с ним шла жена, та жена, которая причинила ему столько горя, – высокая, статная, в хорошо сшитом сером костюме, гладко причесанная, и поглядывала на всех вокруг равнодушно и немного недоумевающе, словно еще не понимала, что произошло и почему все так торжественно и счастливо встречают ее ничем не примечательного мужа. И хоть она ему не писала, или если писала, то не так, как писали другие жены, – теперь она шла рядом с носилками и рука ее была где-то возле подушки, словно нынче она признала своего мужа. За Курочкой понесли еще носилки, и незнакомый врач из морской пехоты что-то быстро и старательно докладывал командующему, который кивал головою и приговаривал:

– Добро, ну, добро, отлично, молодцами действовали…

Одна «санитарка» уже ушла, теперь уходила вторая, но командующий, увидев Левина, остановил машину и приказал Александру Марковичу ехать с инженером и его супругой. Он так и сказал – «супруга», и глаза его в это мгновение неприязненно и жестоко блеснули.

– И зачем вы выходите! – пожурил он Левина. – Рано вам еще, расхаживать…

Александр Маркович оказался в машине. Снаружи к стеклам, расплющив носы, прижимались какие-то незнакомые лица, но шофер дал газ, и носы пропали, только шум, подобный грохоту волн, еще долго доносился с пирса.

– Ну что? – спросил инженер Левина, точно виделись они час назад.

– Да вот так…

– Это моя жена – Вера Васильевна, – сказал Курочка.

И улыбнулся, словно ему было чего-то неловко.

– Суровые у вас края! – произнесла женщина, повернувшись к Левину. – Ни дерева настоящего, только камни да море…

Она говорила, словно читая книгу, а Курочка с жадной нежностью смотрел на нее, и казалось, что он не верит, что это она, его жена, что она приехала сюда, что н видит се и слышит ее низкий, глубокий голос. А Левин молчал, поджав губы, и думал: "Поскорее бы госпиталь, поскорее бы кончилось это унижение…"

– Ты через денек-два уезжай! – сказал жене Курочка. – Трудно тут тебе будет и… тоскливо…

У госпиталя тоже стояла толпа летчиков, но тут командовала Анжелика, а с нею шутки были плохи, особенно в тех случаях, когда она находилась при исполнении служебных обязанностей. Толстая, на коротких ногах, в черной шинели, подпоясанной ремнем, с решительно поджатыми губами, с сизым румянцем на налитых щеках, она расхаживала возле госпиталя и грозно посматривала на молчаливую толпу. Потом спросила:

– Чего собрались? Все равно в отделение никто пропущен не будет.

Издали робкий голос нерешительно произнес:

– Просим сообщить, как с ними и что. Нам интересно, мы однополчане.

Анжелика всмотрелась в толпу и ответила только тогда, когда узнала "однополчанина".

– Вот я доложу, Кротов, вашему командиру полка, что вы безобразничаете, – сказала она, – тогда будет вам вовсе неинтересно.

– Ну и на здоровье, – ответил издали Кротов женским голосом, – мы вас не испугались. Малюта Скуратов, а не медработник!

– И Малюту доложу, – крикнула Анжелика, – любым женским голосом можете говорить, я все равно узнаю. Закройте двери, Жакомбай, и без меня никого не впускайте.

На Жакомбая можно было вполне положиться – уж он-то не впустит.

В вестибюле Анжелика сбросила шинель, заглянула мимоходом в зеркало и пошла надевать халат и косынку. Потом медленно – она всегда ходила не торопясь, – делая смотр всему, что попадалось на глаза, зашла в палату, где лежал Черешнев – стрелок-радист плотниковского экипажа. Новичок дремал. В другой палате, рядом, Левин толковал с докторами-терапевтами насчет состояния здоровья Курочки. А Вера Васильевна, позевывая, перелистывала журнал, словно военинженера и не было здесь.

"Разве это человек! – патетически подумала про Веру Васильевну Анжелика. – Это только красивая самка и более ничего, да, да, более ничего".

У Плотникова сидела незнакомая женщина, и он ей что-то говорил медленно и значительно, а она плакала обильными и счастливыми слезами. "Это жена, – подумала Анжелика, – или будет настоящей женой". Жена штурмана Гурьева, – Шура, сидела низко склонившись к мужу и что-то ему шептала, а он прижимал к губам ее ладонь. И все это вместе вдруг расстроило Анжелику. Она сердито засопела и спросила в коридоре незнакомого летчика, как он сюда попал и кто ему выписал пропуск. У летчика пропуска не было, и у второго – капитана – тоже не было, и еще у двух не было. Взбешенная Анжелика, стуча каблуками и ставя ноги носками внутрь, выскочила на крыльцо. Жакомбая там не было, а вместо него стояла Лора и чему-то смеялась. Незнакомый стрелок-радист угощал ее тыквенными семечками, она весело их лузгала и говорила кокетливо:

– Уж вас только слушай! Уж вы наскажете! Нет, нет, слушать даже не хочу!

– Воскресенская, пройдите за мной! – сказала Анжелика.

Лора прошла. И тотчас же быстрым шепотом заговорила:

– Жакомбая товарищ подполковник Дорош отсюдова сняли. Что быыло! Кок-то Онуфрий про подполковника Левина выразился, что все равно ему не жить, потому что ничего ему даже и не вырезали, а просто как было все зашили. Будто ему все известно, а от кого ему известно, мы хорошо знаем. Там две санитарки были, когда флагманский хирург руки мыл, они и слышали. Ну и дальше стал говорить Онуфрий-то, что его Левин наказал, а он этого не простит. Сидел бы, говорит, да о своей смерти думал, нечего на людей кидаться, когда самому жить всего ничего. И выразился по-хамски. А Жакомбай как на него наскочит! Даже пена изо рта пошла – не верите? Это все сделалось как раз, когда все на пирс отправились героев наших встречать. Ну, которые выздоравливающие – все, конечно, за Жакомбая, второй кок – Сахаров – даже в слезы ударился. Не могу, говорит, я с таким змеем работать, у него, говорит, воспаление злости на все человечество. Девочки наши тоже все разволновались. Верка до сих пор плачет, а майор Ольга Ивановна даже капли пила, не верите? Так это хорошо, что вы в это время тут не были и не переживали, просто счастье ваше. А что я тут стою, так это мне подполковник Дорош приказали. Стань, говорит, Лорочка, тут и смотри, чтобы все нормально было!

– Хорошо! – сказала Анжелика. – Но что же такое, по-вашему, «нормально», когда полон госпиталь товарищей летчиков набрался и никто понятия о пропусках не имеет. Какой-то кошмар!

В коридоре Анжелика встретила Жакомбая. Он был бледнее обычного, но держался спокойно и на вопрос Анжелики, чем все кончилось, ответил, что получил взыскание.

– Серьезное?

– Справедливое! – сухо ответил Жакомбай.

Один глаз Анжелики вдруг наполнился слезою, нос густо покраснел, она всхлипнула, сильно сжала руку Жакомбая возле локтя и сказала прерывающимся голосом:

– Спасибо вам за подполковника Левина, Жакомбай. Разумеется, это не следовало делать на военной службе, но как человек, как гражданин я не могу не поблагодарить вас, не могу не высказать вам, что вы…

– Не надо высказывать, – совсем сухо перебил Жакомбай. – Ничего не надо высказывать. Я плохо поступил, неправильно поступил. Разрешите мне идти?