Возрождение Зверя. Любовь за гранью 12 (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 15

— Ради кого ужаснейший из… вампиров рискует собственной шкурой, Морт? Есть действия, результат которых нельзя повернуть вспять. Можно дать свободу и лишить ее же. Можно подарить жизнь и самому отнять. Можно убить и снова вернуть к жизни… С тех пор, как ты поменял свою сущность, ты можешь сделать и это. Но нельзя, ни в одном из миров нельзя принести клятву верности Нейтралитету, — распахнул глаза, едва заметно сжимая пальцы, — нельзя испить из ритуальной чаши и вернуться к своей обычной жизни. Ты мертв, Морт. Тот, кто становится нейтралом, умирает для всего мира, что находится ниже подножия этих гор. Возможно, — намеренное молчание, будто подбирает слова, а по сути, наглядная демонстрация готовности Главы идти на компромисс. Вот только для таких, как он компромисс — это всегда полное и безоговорочное соблюдение всех его условий. Впрочем, как и для меня, — возможно, ты многого не помнишь, но я могу подарить тебе же твои воспоминания. Тебе ведь интересно, как и почему ты стал самым жутким из моих вершителей? Почему ты не можешь вернуться в нижний мир в своем старом качестве?

Пожимаю плечами, душа в себе желание согласиться на его предложение. Конечно, интересно. Все, что связано с проклятым прошлым, все еще остающимся скрытым для меня за плотной черной шторой. Иногда она колышется, будто от дуновения ветра, посылая в голову образы, слова, отрывки разговоров. Но стоит только распахнуть ее в надежде поймать собственные воспоминания за хвост, как натыкаешься на непробиваемую стену, спрятанную за куском ткани.

Вот только Курду необязательно знать мою заинтересованность в этом. Ему вообще не следует знать ничего, что связано с личной жизнью Николаса Мокану. Без разницы какого: того или меня. Ничего, что связано с моей семьей. Именно поэтому я проткнул клыками язык, но не позволял себе думать о Марианне. Несмотря на то, что не ощущал попыток взлома своего осознания. И это означало, что Глава Нейтралитета был уверен в моем согласии и не желал омрачать его демонстрацией своей силы.

Однако, он ошибался. И только то, что я не собирался рисковать тем, что имел… теми, кого любил, стало единственной причиной продолжать этот разговор. Это и желание все же узнать, какого хрена Николас Мокану согласился на эти гребаные условия, имея все… абсолютно все, о чем мечтал когда-либо. Марианна не говорила со мной об этом. Не вдавалась в подробности, как и Зорич, смотревший мне прямо в глаза и уверенным тоном утверждавший, что на тот момент это было самое верное решение, которое я мог принять. Впрочем, не думаю, что мог когда бы то ни было делиться с ищейкой чем-то настолько личным.

Но сейчас, по крайней мере, я мог с уверенностью утверждать, что у меня было все. Абсолютно все. Я не понаслышке знал каждую из эмоций, доступную людям и бессмертным. Как всегда, только черное и белое. Никаких полутонов. Я завидовал до ненависти и ненавидел до лютой злобы, я знал, какова на вкус чистейшая ярость, и как вспыхивает ядерным взрывом в грудной клетке жесточайшая обида. Я питался собственными эмоциями в те мгновения, когда больше нечего было жрать. Думаю, именно это и давало силы выжить. Ну, или существовать до того момента, пока не подохнут те, кто становился моей следующей целью.

И я узнал, что такое любовь. Что такое, когда любишь ты и любят тебя. Я сам писал об этом в своем дневнике. И мне кажется, узнал это не тогда, когда помирился с отцом и братом, когда вежливо созванивался с Владом или вел беседы с Самуилом. Это было похоже, скорее, на взаимодействие двух государств, двух Вселенных, которым нечего было делить, и они предпочитали вести мирный образ жизни до поры, до времени.

Дьявол, сейчас я понимаю, что именно Марианна заставила полюбить меня своих родственников. Они были частью ее, а она стала частью меня. И я учился любить их вместе с ней и без нее. Учился принимать их, как часть себя, все больше понимая, что подсаживаюсь на острый крючок, вспоровший грудную клетку и намертво впившийся в сердце. Крючок под названием "семья".

Сейчас… Сейчас меня корежит только от одной мысли, что кто бы то ни было может причинить вред моему брату и Фэй, а тогда… тогда я и был тем самым кем-то, кто бы смог сделать подобное ради своих целей. Видимо, не всякая любовь обрушивается на голову волной цунами, утягивая к самому дну океана, чтобы после выбросить обессиленным на берег, безнадежно хватающим ртом раскаленный соленый воздух.

И теперь, когда этот самовлюбленный мерзавец продолжал молчать, изредка бросая многозначительные взгляды на стопку документов, которую подсунул мне в ходе беседы, я все отчетливее понимал, что сделаю все, чтобы не позволить ему насладиться своим триумфом. Не знаю, как тот Ник… но мне есть ради кого.

— Есть вопросы, которые с течением времени теряют свою актуальность, Думитру, — мне нравилось видеть, как слегка подергивается его верхняя губа, когда я называю его именно так, по имени. Раздражение на несоблюдение субординации? В таком случае он действительно хреново знал Мокану, — и воспоминания о моем прошлом относятся к таким.

— Смотря, о каком прошлом ты говоришь, Морт. Например, — пододвигает ко мне очередную стопку бумаг, и я с облегчением вздыхаю. Вот так-то лучше, гораздо легче вести теперь диалог. Отчеты, доносы Охотников, результаты анализов… Вот теперь Курд заговорил на языке, который я отлично понимал.

Я усмехнулся, проигнорировав его вздернутую бровь, и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди.

— В этих документах, если присмотреться, можно увидеть между строк заглавными буквами вынесенный тебе приговор, вершитель. Тебе и всей твоей семье, нагло скрывающей твои преступления. За половину описанных здесь деяний тебя должны были казнить уже три раза. За остальную половину — заставить смотреть, как поджаривается под солнцем тот, кого ты называешь своим братом, или же как падают на окровавленную землю головы тех, кого ты называешь своей семьей.

Мразь. Я дернулся всем корпусом вперед, нависая над столом, и вскинул руку, желая схватить подонка за шею, но застыл, сцепив зубы, чтобы не заорать от той боли, которая взорвалась в руке. Словно одновременно тысячи осколков хрусталя впились в нее и начали со скоростью света крутиться вокруг своей оси, разрывая сосуды и мышцы. Настолько больно, что казалось, сейчас ошметки мяса разлетятся в стороны, пачкая черными пятнами крови удручающе мрачные стены.

— Ты безусловно силен. Сильнее, чем древний вампир. Сильнее, чем демон. Ты — нейтрал. И ты самый сильный нейтрал из тех, кого я когда-либо видел… вне зеркала. Не забывай об этом, Морт. Ты можешь сколько угодно скрывать от меня свои мысли… я УЖЕ знаю, что в них таится предательство. И это именно ты научил меня тому, что даже мертвые могут предать.

Боль распространилась выше, сковывая плечо, заставляя все сильнее стискивать челюсти, впиваясь пальцами второй руки в стол, стоящий передо мной. До характерного хруста, до ощущения обломков дерева в ладони. Не отрывать взгляда от его лица, чтобы не позволить смаковать свой триумф. Я ведь отомщу, Курд. Я ведь заставлю тебя грызть собственные кости от той агонии, в которую погружу тебя. И ты знаешь это, читаешь это в моих глазах и все равно продолжаешь удерживать меня по эту сторону боли.

Раскрыться полностью, позволяя ему прочесть эти мысли, позволяя ему смотреть со стороны на ненависть, разъедающую сейчас мою плоть. И потом резко выдохнуть, когда все тысяча осколков вдруг взвились вверх, резко вонзаясь в мозг, и я рухнул на кресло, хватаясь за голову ладонями. Пытаясь добраться до картин, вспыхнувших в ней отчаянно пульсирующими комками все той же боли. Суууука…

Он продолжал взрывать мою голову гребаными воспоминаниями, от которых хотелось взвыть. Удерживал мой взгляд, по возможности разбивая на кадры мое чертовое прошлое, а потом вышел из кабинета, бросив мне на колени копию того самого договора об Асфентусе, оставив самому разобраться с увиденными картинами. С картинами, на которых схлестнулись в ожесточенных спорах я и Влад. На которых я наотрез отказался отдавать королю самый выгодный пограничный городок во всем Братстве.