Закон Моисея (ЛП) - Хармон Эми. Страница 15

— Как ты называешь их? Разные окрасы? Существуют ли различные названия? — неожиданно спросил Моисей, следя глазами за лошадьми, бродившими вдоль ограды.

В руках он держал кисть для рисования, будто схватил ее по привычке. Он вертел ею между пальцев, как барабанщик из рок-группы крутит своими барабанными палочками.

— Существует множество мастей и их оттенков. Я имею в виду, все они лошади, разумеется, но каждая цветовая комбинация имеет свое название. — Я указала на рыжеватую лошадь в углу. — Вот тот рыжий — Мерэл. Он светло-гнедой (прим. пер. — тёмно-рыжая с черным хвостом и черной гривой), Сакетт — соловый (прим. пер — паламино — желтовато-золотистая с белыми гривой и хвостом). Долли — темно-гнедая, и Лаки — вороной.

— Вороной?

— Да. Он черный с синеватым отливом, — с готовностью ответила я.

— Ну, это достаточно просто, — Моисей слегка засмеялся.

— Ага. Существуют серые, вороные, бурые, белые окрасы. Реба — чубарая (прим. пер. — в небольших овальных пятнах, образуется на основе рыжей, гнедой, вороной, буланой, соловой и других мастей), серая с пятнами на крестце. Все же в конной терапии нам не очень нравится как-то разделять их по окрасу. И мы не зовем лошадей по имени. Мы даже не говорим клиентам, какие из лошадей жеребцы, а какие кобылы.

— Почему? Не политкорректно? — саркастически заметил Моисей.

Он снова засмеялся, и я с любопытством посмотрела на него. Мне было приятно, что он выглядел заинтересованным, даже можно сказать расслабленным. Если бы я только могла уговорить его пойти в загон с лошадьми.

— Потому что ты хочешь, чтобы клиент отождествлял себя с лошадью. Хочешь, чтобы он сам дал лошади прозвище. Если она демонстрирует определенное поведение, модель которого ты хочешь сформировать у клиента, то ты не хочешь, чтобы у него сложилось какое-либо предвзятое мнение о том, кто или что есть лошадь. Лошадь должна быть тем, в ком нуждается клиент.

Я говорила прямо как моя мама и мысленно гладила себя по спине за то, что смогла объяснить что-то, что слышала всю свою жизнь, но никогда не выражала словами до этого момента.

— Но это не имеет никакого смысла.

— Ладно, например, давай поговорим о твоих проблемах с матерью.

Моисей стрельнул в меня глазами, как бы говоря: «Не суйся сюда!». Конечно же, я сунулась.

— Скажем, ты находишься на терапевтическом сеансе, где обсуждаешь свое отношение к матери. И лошадь начинает проявлять определенные черты поведения, которые объясняют или твое поведение, или поведение твоей матери. Если бы мы уже прозвали эту лошадь Горди и сказали, что это жеребец, то, возможно, ты не смог бы отождествить свою мать с этой лошадью. В терапевтической сессии лошади получают только те имена и прозвища, которые им дают клиенты.

— Поэтому ты не хотела бы, чтобы я заметил, что вон та лошадь с соловым окрасом, та, что с белой гривой и бронзовым туловищем, выглядит так же, как ты, и что она все время всем надоедает?

— Сакетт? — я была возмущена больше от имени Сакетта, чем от своего собственного. — Сакетт не надоедливый! И Сакетт — конь, что только доказывает мою точку зрения о предвзятом мнении. Если бы ты знал, что он — это «он», а не «она», то ты не смог бы сопоставить его с Джорджией и наговорить этих гадостей. Сакетт — мудрый! И как бы серьезно не обстояли дела, ты всегда можешь рассчитывать на Сакетта, который будет прямо в самой гуще событий.

Я слышала обиду в собственном голосе и, сердито взглянув на Моисея, начала свою атаку.

— А Лаки такой же, как ты, — произнесла я.

Моисей просто уставился на меня безразличным взглядом, но я с уверенностью могла сказать, он наслаждался собой.

— Потому что он черный?

— Нет, тупица. Потому что он влюблен в меня, и каждый день притворяется, будто не хочет иметь со мной ничего общего, — бросила я в ответ.

Моисей растерялся, и я сильно ударила его кулаком в живот, отчего у него перехватило дыхание, и он попытался схватить меня за руки.

— То есть ты хочешь, чтобы клиенты не обращали внимания на окрас лошадей. Это даже не в человеческой природе.

Моисей сжал мои руки над моей головой и пристально смотрел в пылающее лицо. Когда он понял, что я не собираюсь продолжать махать кулаками, то ослабил хватку, вернув взгляд в сторону лошадей, и продолжил говорить.

— Все только и говорят, что о цветовой слепоте. И я понимаю это, правда. Но, может, вместо того, чтобы страдать цветовой слепотой нам следует воспевать цвет во всем его многообразии. Это, своего рода, раздражает меня, что мы должны игнорировать наши различия, будто не замечаем их, хотя видеть их не значит что-то негативное.

Я только и могла, что смотреть в изумлении. Я не хотела отводить от него взгляд. Он был таким красивым, и я любила моменты, когда он разговаривал со мной, когда становился философом, как сейчас. Я любила это так сильно, что даже не хотела ничего произносить. Я просто хотела ждать, скажет ли он еще что-нибудь. После нескольких долгих минут тишины он опустил свой взгляд на меня, обнаружив, как я уставилась на него.

— Мне нравится твоя кожа. Я люблю цвет твоих глаз. И я должен просто игнорировать это? — прошептал он, и мое сердце понеслось галопом к круглому загону, перемахнуло через забор и примчалось ко мне обратно в головокружительном восторге.

— Тебе нравится моя кожа? — тихо произнесла я, остолбенев.

— Да, — признал он и снова перевел взгляд на лошадей.

Это было самое приятное, что он когда-либо говорил. И я просто лежала, погрузившись в тишину, наполненную счастьем.

— Если бы тебе пришлось рисовать меня, какие краски ты бы использовал? — я должна была узнать.

— Коричневый, белый, золотистый, розовый, персиковый, — вздохнул он. — Я бы поэкспериментировал.

— Ты нарисуешь меня? — это было тем, что я отчаянно желала.

— Нет, — он снова вздохнул.

— Почему? — я старалась выглядеть так, будто меня это не задело.

— Легче рисовать вещи, которые в моей голове, чем вещи, которые вижу глазами.

— Ну, тогда нарисуй меня по памяти.

Я приподнялась и села, прикрыв рукой его глаза.

— Вот так. Закрой глаза. А теперь изобрази меня. Ну вот. Видишь меня? Я молодая соловая кобылка, все время действующая на нервы.

Его губы изогнулись, и я знала, что он хотел засмеяться, но я по-прежнему держала руки поверх его глаз.

— Теперь продолжай держать их закрытыми. В твоих руках уже есть кисть. А вот холст, — я поднесла его руку с кисточкой к своему лицу. — А сейчас рисуй.

Он отдернул руку к своему колену, продолжая держать кисть, обдумывая. Я убрала руку с его глаз, но он все еще держал их закрытыми. Затем он поднял руку и мягко заскользил сухой кистью по моему лицу.

— Что это?

— Мой лоб.

— Какая часть?

— Левая.

— А здесь?

— Моя щека.

— Здесь?

— Подбородок.

Мне было щекотно, но я не позволяла себе и шелохнуться. Моисей очертил край моего подбородка и провел от него прямую линию вниз к моей шее. Я сглотнула, когда кисть скользила вдоль моего горла и еле ощутимым прикосновением опускалась к моей грудной клетке там, где открывалась моя футболка. У футболки был аккуратный V-образный разрез прямо над грудью, и Моисей остановился, прижимая кисть к моей коже точно на уровне сердца. Но он продолжал держать глаза закрытыми.

— Если бы я должен был изобразить тебя, я использовал бы все цвета, — неожиданно произнес он почти с сожалением, будто был уверен, что не может нарисовать меня, но очень хочет этого. — У тебя бы были темно-красные губы, персиковая кожа и черные, как смоль, глаза с лиловым оттенком. А в твоих волосах были бы золотые, белые и голубые пряди, а кожа слегка окрашена в карамельно-кремовый оттенок с добавлением розового, затененная светло-коричневым.

Когда он говорил, то двигал кистью и так, и эдак, будто действительно рисовал красками в своей голове. А затем он остановился и открыл глаза. Мое дыхание застряло где-то между сердцем и головой, и я сконцентрировалась на дыхании, стараясь при этом не выдать себя. Но он знал. Он знал, какое влияние оказывает на меня. Он бросил кисть и поднялся на ноги, разрушая очарование момента, созданное его ласковыми штрихами, взмахами и нежными словами. Моисей направился обратно в дом, и я могла поклясться, как услышала его бормотание, когда он покидал меня, лежащую на траве: