Наш человек на небе (СИ) - Дубчек Виктор Петрович. Страница 14
На освидетельствование, — в условиях строжайшей секретности, — ушла неделя. Доктор Снежневский ухватился за уникальную возможность; несмотря на молодость, он гордился своим профессионализмом, поэтому главный вывод повторил уверенно:
- Острой продуктивной симптоматики не наблюдается, товарищ Сталин, продромальный период также пока не выявлен. Если же рассматривать нарушение аффекта, то истероидный спектр, безусловно, присутствует, но, говоря простым языком... Вы же понимаете обстоятельства.
- Истероидный, значит... — проговорил Иосиф Виссарионович, снова поворачиваясь к смотровому стеклу.
- Ага! — обрадовался пониманию Андрей Владимирович. — Но следует, безусловно, различать так называемую hysteria somato...
- Спасибо, товарищ Снежневский. Мы, безусловно, различим. Скупым движением руки он препоручил психиатра заботам охраны. Текущий этап задачи решён. Как бы ни было интересно, отвлекаться на углублённое исследование полученных результатов нельзя, следует переходить к следующему этапу. Иначе, как в известной апории Зенона, задача раздробится на бесконечное множество бесконечно малых, — и бесконечно занудных, — подзадач, и Ахиллес никогда не догонит черепаху.
Нет, что бы ни говорили товарищи психиатры, всякий человек нормален ровно настолько, насколько он соответствует стоящим перед ним задачам. Иная трактовка понятия «нормальность» не приведёт ни к чему, кроме бессмысленных споров и взаимных обвинений, в которых с неизбежностью потонет само дело.
Вот только как определить степень нормальности, когда никакого дела нет? Ведь «нахождение в плену» делом назвать сложно; а иного, более весёлого занятия для Гитлера пока подобрать не удалось. У него отняли даже возможность самоубийства.
Главный нацистский преступник нужен живым, новых повреждений допустить никак нельзя.
В первые дни голова Гитлера представляла собою один большой лиловый синяк приблизительно шарообразной формы — товарищ Половинкин крепко настучал сапогом. Не по злобе — не бывает в нашем человеке злобы к поверженным. Просто бывший фюрер всё время норовил выпростать голову из портьеры и укусить; Коле приходилось отпихивать. А в транспортном отсеке СИД-бомбардировщика тесно, холодно, трясёт... ещё и при выгрузке уронили. Так товарищ Половинкин всё и объяснил; впрочем, как раз на эту тему никто его особо не расспрашивал: главное — живым довёз фашистскую гадину. Сталин долго смотрел на Гитлера сверху вниз.
Гитлер долго смотрел на Сталина снизу вверх.
Потом бывшего фюрера уволокли. Куда-то в подвалы Лубянки: «секретных тюрем» у НКВД отродясь не бывало, но как не расстараться для гостя дорогого. На скорую руку, — но тщательно, — оборудовали камеру, приставили охрану, подлатали раны... только телесные, конечно. Никаких твёрдых предметов, даже металлических решёток в камере не устанавливали — гуттаперча, пенополистирол, мягкое органическое стекло смотрового окна. Никаких контактов с внешним миром, кроме совершенно необходимых, как в последнюю неделю. Суровые охранники, их постоянный взаимоконтроль.
Каша — только манная.
Без комочков.
Как ни странно, особого ажиотажа пленник ни у кого не вызвал — его просто изолировали. Сталин впервые пришёл поглядеть на бывшего фюрера только сегодня.
- Доигрался, подлец, — сказал наконец Иосиф Виссарионович [11] . Затягивать молчание дальше было уже невозможно: ситуация требовала произнесения хоть какой-нибудь исторической фразы, а стоявший рядом Берия начинал покашливать и переминаться с ноги на ногу. Как всегда: Лаврентий пришёл с докладами и вопросами; доклады требовали внимания, а вопросы — ответов, и вся эта чудовищно громадная политическая-военная-хозяйственная машина требовала решений.
Требовала настойчиво, жадно, ненасытно, неумолимо. Решений, ответственности за эти решения, снова решений... На Земле жило два с половиной миллиарда людей, — а теперь ещё и немножко нелюдей, — но взвалить на себя весь этот груз не мог никто, кроме Сталина — одинокого немолодого человека с сухой рукой и давно погасшей курительной трубкой.
Берия аккуратно кашлянул.
Ничего, подумал Сталин. Подождёт. Он не видит того, что видно тебе, поэтому просто не в состоянии оценить спорное значение момента. Для него всё просто: очередная победа — Гитлер за стеклом. Берия умён, информирован, образован; но романтичен и прям, как стрела, поэтому пока не понимает, насколько же много проблем принесла эта случайная победа. Он способен теперь смотреть именинником, ведь это именно его люди снова сотворили невозможное.
«Когда ты ликовал, взволнован
Величием своей страны...»
Что, Иосиф, слишком мало в твоей жизни моментов торжества? Чем выше к вершине, тем большая часть мира открывается взору — и в мире всегда что-то не так. С вершины мира видно каждое из возможное поражений — и этих поражений неисчислимо больше, чем побед, и даже среди немногих достижимых побед ещё меньше приемлемых. Потому что ты, именно ты всякий раз способен увидеть, насколько неокончательна каждая следующая победа. Ахиллес никогда не одолеет всю дистанцию... но надо хотя бы догнать эту чортову черепаху. Чтобы оставаться на месте, Ахиллесу надо бежать изо всех сил, а чтоб двигаться вперёд, надо бежать в два раза быстрее. Потому что черепаха стартовала на пятьдесят-сто лет раньше, а теперь ещё и натравила на Ахиллеса бранчливую немецкую собачонку.
Сталин чуть заметно усмехнулся в усы.
Ты заигрался, Иосиф, заигрался в аналогии. А игры для тебя сейчас тоже непозволительная роскошь. Противник твой, вон — уже доигрался.
- Доигрался, — повторил Сталин.
- Суд? — спросил Берия, подразумевая будущее Гитлера.
- Нельзя, — покачал головой Иосиф Виссарионович. — Пока нельзя. До окончания этой, — он выделил голосом указательное местоимение, — этой войны его нельзя судить, нельзя казнить, — Сталин хмыкнул, словно методичное отрицание вариантов решало некую исторической важности проблему. — Нельзя помиловать. Нам его ещё союзникам предъявлять.
- Союзникам или «союзникам»?
- «Союзникам». Но покажем и лорду Вейдеру, когда прилетит. Потом. Если захочет.
- За-ахочет, — уверенно заявил Лаврентий Палыч. — Ещё как захочет. У них там к вождям, героям и злодеям отношение особое. До понимания определяющей роли производительных сил и производственных отношений пока не доросли. Вот почему, например, у них к товарищу Половинкину такое отношение?
- Какое?
- Особое, — сказал Берия, на мгновение запнувшись, но немедленно возвращаясь в колею. Он даже в мыслях не умел отделять себя от коллектива, поэтому любил хвалить «своих» людей. — Особое отношение у них к Половинкину, товарищ Сталин. Потому что союзники считают его героем.
- Справедливо считают, — заметил Иосиф Виссарионович, склоняя голову. Ему, обычно склонному к скептицизму, хотелось теперь хоть немного похулиганить, огорошить Лаврентия таким лёгким согласием. — Вот документы, вижу. Это ведь те, что товарищ Половинкин доставил? Времени не хватало даже на полноценное хулиганство.
- Да, товарищ Сталин, — сказал Берия, перехватывая папку. Армированная, подумал Иосиф Виссарионович, стальные замки... что ж у него там такое?
- Закончили перевод последнего пакета, товарищ Сталин, — похоронным тоном сообщил Лаврентий Палыч.
- Сколько всего пакетов было?
- Говорю ж: четыре.
- Что, во всей канцелярии? И больше ничего не «подвернулось»? Мясников возмущённо вздёрнул седеющую голову:
- Лаврентий, ты меня сколько знаешь? Хоть раз можешь назвать, чтобы я...
- Это важно, — сказал Берия. — Это очень важно сейчас. Мясникова он знал давно, оскорбить недоверием категорически не желал — просто это действительно было сейчас крайне важно. Майор, конечно же, всё понимал. Он фыркнул, почесал рваное ухо и начал заново:
- Да вот, Лаврентий, какая штука. Протокол встречи у нас получился не совсем... дипломатический. С боем вошли, с боем вышли. На полноценный сбор макулатуры времени не хватило.