Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард. Страница 4

— Ты чего, рядовой Поленница? — Старшина вытащил из полевой сумки пачку папирос. — Расскажи нам, что увидел смешного, и мы все посмеемся, значит, вместе с тобой.

— Да я так, товарищ старшина… Про сэбэ.

— А я знаю, почему ты «про сэбэ». Кощеев ляпнул с потолка «высота 960» и не перекрестился даже. Очень смешно. Теперь скажи нам, рядовой Посудин, коль твой командир все еще держит сапог в руках… Какие они, эти самые самураи, и что они делали в данной местности?

— Как вам сказать, — замялся Посудин. — Пока мы бежали, они скрылись… Вернее, он скрылся. Один был самурай, рядовой Кощеев видел.

— А ты не видел?

Посудин честно признался:

— Не видел.

Массивное лицо старшины медленно темнело. Сдерживая гнев, он обернулся к Кощееву:

— Теперь послушаем тебя. Говори.

— А что тебе говорить, старшина? Ты в своей умной голове все уже и без наших слов выстроил! Тебе начхать на наши слова. Ты начальник, а начальника любить полагается. А как же тебя любить, если ты меньше моего солдатской каши ел? — Кощееву показалось, что говорит он недостаточно зло. — Да и если разобраться, кто ты есть, старшина? Тыловая крыса, пороху не нюхал.

Бойцы, ошеломленные выходкой Кощеева, молчали. Барабанов медленно приходил в себя.

— Ты же меня, сукин сын, с педелю, как увидел, — запинаясь проговорил он. — Откуда тебе знать, нюхал я пороху или не нюхал? Ишь чем захотел ушибить — не нюхал! Да ты сам-то нюхал? Что-то не видать на тебе ни орденов, ни медалей… Значит, так, товарищи бойцы, — голос его отвердел. — Всем встать по стойке «смирно». Ефрейтор Зацепин! Два наряда вне очереди! За допущенные безобразия и панибратство с подчиненными, за учинение глупой беготни но сопкам… Рядовой Кощеев! Десять суток ареста за физкультуру, которую ты нам устроил, за обращение не по форме к командиру взвода и грубости при этом. Вопросы есть? Вопросов нет. Рядового Кощеева снимаю с наряда. Зацепин, забери у него винтовку и ремень.

Возвращались молча. Солнце скрылось, из низин и артворонок торопливо выползали сумерки.

— Зря вы так, товарищ старшина, — Зацепин переживал, ковыляя рядом с Барабановым, — Одной ногой в гражданке стоим, к октябрьским обязательно дома будем подчистую… Писаря с дивизии сказали по старой дружбе…

— Нараскорячку будешь стоять — пупок развяжется, — в голосе старшины прорывалась обида. — Может, оттого и хромота нашла? А служить я вас заставлю. Пока вы в армии, дурь вашу не принимаю. Не хотите по-хорошему, будет по-другому, в рамках воинских законов и уставов. Устрою вам гражданку. Последними отпущу, потому что не научены любить дисциплину. Последними! Так что забудьте про демобилизацию. Служить вам еще да служить, что медному котелку.

Поляница шел замыкающим. Когда старшина замолк, он неторопливо произнес:

— А прыкаже товарищ Сталин, все враз на гражданке очутимось, да у одной колхозной брыгади, старшина и евхрейтор, студент и арестованный.

— А ты? — спросил Кощеев.

— А я — брыгадыр той брыгады.

— Вот, пожалуйста, — сказал старшина Зацепину. — Рядового Поленницу хоть сейчас тоже под арест. Тоже колхозной жизнью живет. А посмотри, что ни слово — то с умыслом, с закорючкой, чтоб больнее кому-то сделать.

— И буду я хлопцам премии выпысувать, — гудел мечтательно бас. — А кому-то я не буду премии выпысувать, а только штрахфовать.

— Вот, — сказал старшина, — это про меня. Только он хитрей всех вас. Его не прижучишь сразу. Но доберусь и до него.

Посудина так и подмывало поговорить со старшиной. Улучив момент, он подошел сбоку, кашлянул в грязный кулачок.

— Извините, товарищ старшина… Я всегда молчал…

— Значит, молчи дальше, студент, тебе же лучше будет.

— Вы, наверное, долгое время вращались в сфере вещей, неодушевленных предметов… и потеряли контакт с людьми?..

— Что-о?!

— Да поговорите вы хоть раз по-человечески со стариками, — заторопился Посудин, — со всем личным составом! Неужели мы ничего не можем понять без крика? Неужели мы не хотим выполнить поставленную задачу?

Барабанов с удивлением смотрел на Посудина. Солдат суетливо размахивал руками и не замечал, что зубы его выбивают нервную дробь.

— Все мечтают о новой жизни! Вы понимаете? Мечтают! Чтоб без окопов, казарм, насекомых, чтоб без поверок, побудок и песен в строю! Какое вы имеете право, старшина Барабанов, запрещать мечту? Вы… вы безнравственный, жестокий человек!..

— Так, — растерянно произнес старшина. — Вон оно что… Смотри ты… Спятил, студент, что ли? Да разве я враг бойцам? Для их же блага стараюсь, держу в узде… чтоб не испортили под конец свою биографию. Чтоб вернулись домой как люди, а не арестанты… Ишь ты, какой слог взял… Стервец ты, студент…

Посудин пытался еще что-то сказать, но старшина гаркнул:

— Прекратить пререкания! — И сбавив тон: — И дыши ровнее, рядовой Посудин. Что это зубья твои клацают, будто затвор дергаешь?

Кощееву снилась гауптвахта. Промерзшие насквозь стены роняли иглы инея, и они впивались в его тело, впрыскивая под кожу боль и холод. Он проснулся и вспомнил, что сегодня его отправят с оказией в город, на гарнизонную гауптвахту. От неприязни ко всем на свете гауптвахтам или от холода его начало мелко трясти. Северный ветер, усилившись с вечера, завывал в сопках на разные голоса, ему вторил грохот кровельного железа на казарменной крыше. Сильно пахло разогретой мастикой.

Кощеев оделся, сунул босые ноги в холодные ботинки. Приглушенный свет «летучей мыши» тускло освещал согнутую спину дневального. Спина колыхалась рывками. Пригляделся — Посудин. Стоял он неудобно, упершись руками в колени, и натирал ногами пол. Из узкой его груди с хрипом и свистом вырывался воздух. Правая нога то и дело срывалась с суконки, и подошва с рычанием скребла пол — гвозди вылезли или скостка еще не обтерлась как следует.

Кощеев зевнул и спросил:

— Кто приедет?

Посудин разогнулся, сердито посмотрел на него.

— Ротный. А может быть, комбат.

— Поэтому Барабанов и смеялся?

— Теперь и мне смешно. Напросились…

— Почему же тогда меня снял? Такой хороший случай… — Кощеев еще раз с удовольствием зевнул и вытер кулаком слезу.

— Если преступника не повесили, значит, расстреляют…

— Типун тебе на язык, продолговатый! — Кощеев запахнулся в шинель и вышел из казармы.

Под навесом суетился Зацепин. Под ударами ветра из печи вырывались яркие языки пламени и освещали весь бивак. Полы шинели Зацепина были засунуты под ремень. Брезентовую кобуру с наганом он передвинул за спину. Ефрейтор, помешивая обломком японского штыка в казане, вполголоса проклинал ураган, старшину и свою злосчастную судьбу.

— Мастику, что ли, варишь? — спросил Кощеев.

— Старшина полный рюкзак из гарнизона принес. — Голос у Зацепина был злой и усталый. — Мы-то гадали: на кой черт с мастикой в сопки? А он, видишь, еще тогда надумал начальство встречать натертыми полами, как в гарнизоне.

— Куда же ее столько?

— За ночь приказано все помещения надраить. — Зацепин махнул штыком в направлении полуразрушенных строений. Капли мастики упали на плиту и вспыхнули дымным пламенем. — Тракторную армию пригонят… Одуванчиков там вместо тебя уродуется.

— Вместо тебя! — передразнил Кощеев. — Вот студент мне нагадал если не петлю, так пулю, будто я военный преступник. Вот скажи тому же Одуванчику, захочет со мной поменяться?

— Ты и есть преступник. Все сачки — военные преступники, если по совести.

— А сам-то! Ты на себя посмотри! В наряд-то напросился зачем? Посачковать? Вот и сачкуй.

Кощеев пошел от печи. Зацепин крикнул ему вслед:

— Не садись где попало, отведенное место есть! Убирать за всяким…

— Дурак ты, а еще ефрейтор, — огрызнулся Кощеев.

Он хотел еще заглянуть к Одуванчикову, посочувствовать или поиздеваться в зависимости от ситуации, но из темноты в лицо грохнуло тяжелое:

— Стой! Хто иде!

Кощеев выругался.

— Вот зараза… Микада идет. Пропустишь микаду?