Бокал звезд - Янг Роберт Франклин. Страница 20

Она не могла быть кем-то другим, отрицать более не имело смысла. Как заметил Актус, нет ничего удивительного в том, что она нашлась в «Театре стриптиза». Как и всех красивых женщин, ее присвоила элита, и теперь владелец выставляет свое приобретение на сцене, чтобы потешить тщеславие. Но, как бы я ни пытался, все равно не мог смириться с очевидным.

Годами девушка из сна оставалась для меня лучезарным символом всего утраченного цивилизацией, мерой всех мер, и я хотел, чтобы такой она и осталась.

В театре я нашел свободное место в задних рядах, зато совсем близко к оконечности сверкающей подковы подиума. Над головой высоким полукругом зал огибали ложи, где военные аристократы, развалившись на антикварных диванах, потягивали изысканные вина из бокалов тончайшего стекла. Изукрашенные самоцветами ножны мечей искрились в свете старинных люстр, мерцали линзы раздвижных моноклей, пресыщенные лица румянились в предвкушении.

Я знал истинную причину их нетерпения. На первый взгляд, выставление напоказ своих любовниц могло показаться пережитком той псевдодемократии, что существовала в армии до катастрофы. Ничего подобного: элитой двигало исключительно честолюбие. Рядовые со штатскими могли сколько угодно вожделеть из партера этих женщин, но и только.

За миг до того, как в зале померк свет, я увидел Дестей-ла, коменданта города. Главная ложа нависла надо мной, и, чтобы взглянуть на его порочное лицо, пришлось изогнуть шею. За мной водилась привычка, заметив его в толпе, смотреть в глаза и говорить, насколько это удавалось без слов, что я на самом деле думаю о нем и системе, которая его породила.

Я не раз оскорблял его взглядом прежде, не упустил случая и теперь. Однако, если Дестейл и замечал мое существование, его белесые глаза никак этого не выдавали.

Вскоре свет померк, и я повернулся к подиуму. Раздвинулся занавес, и на сцену упал широкий луч голубого света, выхватив из темноты кордебалет. Из динамиков полились первые звуки увертюры к «Либидо», и девушки принялись жеманно прохаживаться по подиуму.

Круг света следовал за ними, окутывая полуобнаженные тела дымкой цвета индиго. Собственность младшего офицерского состава, эти красотки, тем не менее, тщательно отбирались по коллективным фермам и городским гетто. По партеру прокатился беззвучный вздох — рядовые военнослужащие и гражданские рабы бессильно созерцали недостижимое.

После того, как в круге прогулялись все девушки из кордебалета, появилась первая богиня стриптиза. На ней был обычный набор тонких, как паутинка, шалей, и она снимала их по одной, презрительно отбрасывая в партер дерущейся толпе солдат и штатских. Выступление было рассчитано так, что, сняв последний шарф, она возвращалась, и занавес опускался.

Однако еще до того, как девушка ушла, я понял: это не богиня Диана.

Следующая тоже не была ею, и следующая, и следующая. Прима обычно выходила в конце. Я сидел, ожидая, когда закончится скучная череда цветных огней и жеманных походочек, и чувствовал растущую горечь. Хотелось встать и уйти, сохранить в душе то немногое, что осталось от моего идеала, но я не тронулся с места. Невзирая на возможное разочарование, я должен был узнать, правда ли девушка на афише — моя девушка изо сна.

Наступила пауза. Затем в заключительную часть «Либидо» ворвался грохот диссонирующих ундецимов, и занавес раздвинулся, явив богиню в ореоле чистейшего золотого света.

Я понял: это она, та самая!

Диана медленно двинулась в обход сцены. Не жеманно, как другие, а степенно и грациозно. Сняла с себя первую шаль — та бледной бабочкой слетела с пальцев. Она подходила все ближе, и я упивался ее реальностью. Вопреки моим ожиданиям, вкус оказался не горьким, а сладким и дурманящим — аура достоинства высоко поднимала ее над вульгарным окружением, отгораживая от навязанного ей образа жизни.

Дойдя до дальнего конца подиума, она на мгновение остановилась, сняла очередную полупрозрачную шаль и бросила в партер. И в этот миг наши глаза встретились.

Я понял, что жесткое выражение лица с афиши — не более чем игра театральной актрисы, потому как в лице, которое плыло надо мной в золотой дымке светового круга, не было ни тени надменной пресыщенности. Такое же ласковое участливое лицо я видел во сне, и никакая бесстыдная улыбка не уродовала нежных губ, не затмевала летнюю голубизну глаз.

Встретив мои, ее глаза расширились — вначале потрясенно, потом недоверчиво. Она внезапно потупилась, и золото ее шеи потемнело от бросившейся к лицу крови. Девушка отвернулась и пошла дальше. Однако ее походка лишилась прежней неторопливости, и, хотя зрители вопили, требуя продолжения похотливого пиршества, больше им не перепало ни одной шали, и занавес вскоре опустился, скрыв божественное тело.

Выбравшись из зала на улицу, я помедлил под навесом у входа. Представление закончилось, и меня со всех сторон толкали солдаты со штатскими, во множестве выходившие из театра. Заметно похолодало, и сквозь ажурные переплетения дорожек верхнего города над головой падали снежные хлопья.

«Она узнала меня, — подумал я. — Она поняла, кто я».

Логический вывод ошеломлял: она тоже видела мой сон! Но почему она застыдилась? Кажется, я знал ответ: ее не заботило, что думает о ней безликая толпа в партере и извращенцы в ложах, но волновало, что думаю о ней я, потому что она хотела моего уважения. Возможно даже, мое присутствие во сне успокаивало ее точно так же, как меня — ее, и она нуждалась во мне не менее отчаянно.

Внезапно я понял, что должен увидеть ее, должен коснуться ее лица, волос. Должен поговорить с нею о нашем сне. Скоро она со своим хозяином сядет на крыше театра во флаер и улетит. Надежда перехватить ее там представлялась слабой, но иной у меня не было.

Я вернулся в театр и пошел по окаймляющим партер коридорам. От холода больная нога разболелась, и я подошел к лифтам, хромая. Их построили еще до того, как город переиначили, превратив в архитектурный символ армейской кастовой системы. Тогда между штатскими и офицерами еще существовало какое-то подобие равенства, и в верхний город нас допускали. Однако, когда военная диктатура урезала права гражданских, низведя нас до уровня простых солдат, об этом пришлось позабыть, и лифты встали за ненадобностью. Я надеялся найти тот, который еще работает, так как другого пути на крышу для меня не было.

Мне повезло. Кнопка третьего лифта отозвалась, и мгновенье спустя я ступил под обжигающую холодом метель.

Нашел темный уголок на крыше театра и встал на ветру, ожидая.

Надо мною парили тусклые от налипшего снега огни флаеров. Справа были лифты лож, и всякий раз, когда наружу выходил аристократ-военный с любовницей, один из флаеров спускался и подбирал их. Я продолжал надеяться, что Диана еще не улетела, хотя уже понял: на разговор рассчитывать бесполезно. Зато, по крайней мере, я мог выяснить, кто ее владелец, сколь бы горьким ни было такое знание, а значит, где ее искать, сколь бы бесполезно это ни было.

Внезапно меня охватило осознание абсурдности ситуации. Заурядный штатский раб воспылал желанием встретиться с любовницей аристократа! Ветер с хохотом налетел из-за карниза, глумясь над моей потрепанной одеждой. Искалеченная нога разболелась с новой силой. И в этот миг из лифта появилась Диана под руку с блистательным офицером.

Когда я узнал владельца девушки, смех ветра превратился в безумное крещендо. Следовало бы догадаться, что богиня с подиума окажется собственностью самого высокопоставленного офицера в ложах. Женщина Дестейла, чья же еще!

Они прошли совсем рядом с моим укрытием, за ними спустился флаер больше и роскошнее остальных. На худом заостренном лице Дестейла играл гордый румянец собственника — я был готов убить этого человека голыми руками. Однако меня отрезвила мысль о фотонных пистолетах охраны, и я лишь в оцепенении смотрел, как Диана, теперь уже в норке и бриллиантах, забирается в ярко освещенное нутро флаера в сопровождении своего любовника. Машина, урча, поднялась и ушла в ночь, скрывшись за косым снегом и равнодушной темнотой.