Перстень вьюги (Приключенческая повесть) - Колесникова Мария Васильевна. Страница 15

Когда они очутились у подбитого танка, в небе опять повисла ракета. Метнулась вправо косая тень танка, будто башня с задранной пушкой сделала разворот.

— Живо! — тихо скомандовала Черемных.

Ослепленные, дрожащие от нервного озноба, они с трудом открыли тяжелый люк, забрались в мертвую заиндевевшую громаду. Дягилев припал к смотровой щели.

Пустота. Свист ветра. Заметили их или не заметили? Почему ракета зажглась именно тогда, когда они были уже у цели? Ну, а если противник поджидал их? Не мог же он оставить без наблюдения такую удобную позицию!..

Слух обострился. То чудился скрип снега, то смутно слышались голоса. Шорохи, царапанье по броне. Шло время…

Дягилев вынул флягу, отвинтил пробку, и они по очереди стали прикладываться к еще горячему горлышку. Согрелись, обрели душевное равновесие. Так и сидели в подбитом танке, отрезанные от всего живого. Бесновалась вьюга — огромная белая птица, бессильно бьющая крыльями по броне.

— Пока вздремну, а вы наблюдайте. Через час разбудите!..

Дягилев в ответ пожал ее руку. Эта маленькая рука сразу же стала безвольной, мягкой. Наташа уже спала. В любой обстановке она засыпала почти мгновенно. Привычка спать «про запас». А Дягилев все держал ее теплую руку и не хотел выпускать.

«Спи, спи, фантазерка… Кажется, обиделась. Возможно, так оно и лучше. Мы никогда не знаем, как лучше… А на войне и вовсе трудно сказать, как лучше. Человек надеется, строит планы, а жизнь обрывается сразу. И не важно, что ты мечтал построить необыкновенную машину, которая сделает людей сильнее, поднимет их еще на одну ступеньку знания… Останется только блокнот с полустертыми формулами. А возможно, и блокнот затеряется в куче штабных бумаг…»

Он прислушивается к звукам ночи, вздрагивает, когда в снежную, вьюжную симфонию вторгается что-то постороннее: не то кашель, не то неясная речь, не то крадущиеся шаги; отчетливо представляет, как к подбитому танку со всех сторон сползаются распластанные фигуры. Если бы он был один здесь, в застывшей машине… Глупая, глупая Наташка! Себе она кажется строгим учителем, а он учеником, несмышленышем. Если бы он был один… За себя всегда легче отвечать.

Дягилев убежден, что он бдительно несет наблюдение, весь — слух и внимание, а на самом деле чувство опасности постепенно притупилось, и он целиком погрузился в свои мысли, забыв обо всем на свете.

Он думал о том, что мучительно любит эту странную девушку. Конечно, она незаурядная. Такие становятся хозяевами жизни, героинями, крупными учеными. Она — человек большой цели, и потому все остальное подчиняется ей. Значит, того астронома зовут Геннадий! Геннадий Назарин… Астроном, обладатель личной кометы, которая вписана во все справочники. Должно быть, яркая личность, если Наташа вспоминает их встречи. Она полюбила его. Почему ты воображаешь, что именно ты — самый интересный, самый неотразимый? Почему думаешь, будто она ради тебя должна забыть того Назарина, как-то выделять тебя среди остальных?.. Ты пока не открыл свою комету, твои формулы никому не понятны, кроме профессора Суровцева и математика Лаара.

Если бы Суровцеву удалось выбраться из осажденного Ленинграда! Но старик упрям, никуда не поедет. Даже на письма не отвечает. В Ленинграде голод, стужа. Сможет ли старик выжить, продержаться до весны?..

Последняя сцена была особенно тяжелой.

Перед поездкой на фронт Николай зашел проститься. В лаборатории было пусто. Он уселся на табурет и стал ждать.

Когда показался Суровцев, у Николая заныло сердце, он поднялся, шагнул навстречу. За профессором, словно безмолвная тень, следовал лаборант Карл, высокий благообразный немец с торчащими в стороны седыми баками. На нем была неизменная фланелевая куртка с отложным воротником, байковые панталоны плотно охватывали массивные икры ног. С Карлом Суровцева связывала давняя дружба. Еще до революции Суровцев вывез Карла откуда-то из Германии или Швейцарии, и с тех пор они не разлучались. Карл был чем-то вроде няньки при старом профессоре и в то же время исполнял обязанности лаборанта в физическом кабинете.

Профессор внимательно оглядел Дягилева с ног до головы — фуражку полувоенного образца, тужурку, неуклюжие сапоги, поморщился, сказал резко:

— Был налет. Отсиживался в бомбоубежище. А теперь обсудим, как вести работы дальше. Придется все делать за семерых. Кстати, выхлопотал на вас бронь Академии наук— на фронт не пошлют.

Он нервно поглаживал черную подковообразную бородку, недобро узил холодноватые глаза с набрякшими веками: по-видимому, смутно улавливал что-то необычное в выражении лица Николая.

— Константин Федорович, я зашел проститься с вами, — произнес Николай глухо, но твердо. — Был на сборном пункте. Все документы на руках. Направляют в Пулково в дивизию народного ополчения.

Суровцев выслушал молча, сразу как-то обмяк, опустился на табурет, спросил растерянно:

— А как же бронь?

Дягилев не нашелся что ответить.

— Хорошо… Присаживайтесь, поговорим обстоятельно.

Николай уселся. Профессор вытер платком потный лоб, заговорил негромко:

— Ваше решение не явилось для меня неожиданностью. Этого следовало ждать. И все же вы поступили плохо, не посоветовавшись со мной. Мы ведем работы огромной важности. Может быть, от наших скромных успехов будет в какой-то мере зависеть последующее развитие всей физики. Мы, ученые, долгое время были чем-то вроде одиночек-алхимиков, добывающих для человечества всемогущий философский камень, лаборатории создавали собственными руками, собирали по винтику; стеклянные трубки, реостаты, трансформаторы — все делалось кустарным способом, чуть ли не на свои средства… Но сейчас положение резко изменилось. Век лабораторного крохоборства кончился. Начинается эра экспериментальной техники, построенной на базе тяжелой индустрии.

Он помолчал и сказал с какой-то затаенной грустью:

— У науки тоже есть свои мученики, свои герои. Мы подчас рискуем жизнью не меньше, чем солдат, сидящий в окопе. Мы ведь тоже по-своему находимся на переднем крае… Помню наши первые опыты в горах Кавказа. Мы протянули на высоте ста метров через ущелье металлическую сетку, подсоединили ее к вакуумной трубке для ускорения протонов. Мне думалось, что удастся приручить молнию и с ее помощью проникнуть в тайны вещества. Опыты кончились печально: два моих помощника погибли. Я остался жив благодаря случайности. Но до сих пор перед моими глазами стоят иззубренные скалы, за которые цепляются тучи, наш маленький домик, прижавшийся к утесу. Когда начиналась гроза, все ущелье полыхало, сетка-гамак горела синеватыми огнями…

Он снова умолк и уже совсем тихо добавил:

— Одним из погибших помощников был мой сын… Впрочем, все это было слишком давно. Да, опыты кончились неудачно. Всю жизнь я продолжал напряженно искать, строил импульсные генераторы, электростатические… Но для проверки моих уравнений требовались совершенно другие машины. Вот почему я так ухватился за вашу диссертацию.

Откровенная похвала крупного ученого смутила Дягилева. Он всегда был не особенно высокого мнения о своих способностях.

— Вы преувеличиваете, Константин Федорович, — пробормотал он. — Проще всего свести воедино материал, разбросанный в лабораторных отчетах, и сделать вывод. Конечно, если нам удастся создать прибор, мы решим целый ряд проблем. Но кому нужны они сейчас, проблемы? Ведь на строительство машины уйдут годы, годы кропотливого труда сотен специалистов. А нас всего двое… Смешно…

— Мы можем уехать в глубокий тыл, собрать людей.

— Не поеду.

— Но ведь другие едут! Едут работать. Не вечно же будет война. Вы хотите бросить вами же созданное дело, бросить меня, немощного старика, одного, отказаться от своей мечты.

Голос профессора дрогнул. И было что-то по-детски беспомощное во всей его фигуре. Неожиданно он поднялся, подошел, обнял Николая за плечи, произнес с мольбой:

— Не делайте этого… Я не могу допустить, чтобы вас убили, я напишу в академию. Хватит с меня: я уже потерял одного! Какой из вас солдат? Вас убьют в первом же бою. Вы рождены для науки и не имеете права рисковать жизнью…