Копья народа (Рассказы и повести) - Иванов-Леонов Валентин Георгиевич. Страница 16

На допрос вызывали каждый день.

Следователь Оуде был упорен. Особенно хотелось ему заставить говорить Мкизе. Но Генри, выдержанный, умный, хитрый, был крепок и осторожен.

К концу второго месяца лицо Мкизе от побоев превратилось в чудовищную маску. Сквозь щелочки проглядывали глаза. В волосах — колтун от спекшейся крови. Теперь ему не давали отдыхать. В понедельник утром его поставили в круг, обведенный мелом. Это называлось «делать статую». Следователи сменяли друг друга, а Мкизе все стоял и стоял на одном месте. Если он падал, его поднимали током. Путались мысли. На вторые сутки Мкизе совсем переселился в царство видений. То он, молодой и счастливый, стоял на вершине огромного песчаного отвала золотых рудников и вместе с Аплани смотрел на залитые солнцем небоскребы Иоганнесбурга, против власти которых они поклялись бороться. То, как в тумане, опять видел лицо следователя.

На третье утро, когда Оуде, выспавшийся, бодрый, пришел в кабинет, Мкизе не выдержал и заснул. Ни пытки, ни ток не могли уже поднять его. Все спало в нем. Только сердце, неутомимый труженик, продолжало гнать тяжелую кровь во все уголки его крепкого тела…

В камере все подвергались пыткам. У Майкла Тома опухла от удара щека. Через лоб шла большая ссадина. Одежда была разорвана. С допросов он приходил всегда мрачный и озлобленный. Ни с кем не разговаривал. Только раз он перекинулся несколькими словами с Мкизе.

— Как выйду отсюда, — сказал он свирепо, — первым, кого я разыщу, будет этот следователь Оуде.

Питер, впечатлительный и мягкий от пыток превратился в сплошной клубок нервов. При одном виде следователя, жестокого, как торговец рабами, его охватывала дрожь. В этот день Питера привели на допрос уже во второй раз.

— Ну, где прячется Джим Твала? — бесстрастно спросил Оуде.

— Не знаю, баас.

Следователь взглянул на помощников. Питеру надели наручники, приказали сесть, обхватить руками колени. Между руками и коленями продели палку. Теперь он не мог даже разогнуться. На голову ему натянули мешок из прозрачной пластмассы, завязали на шее. При вдохе мешок облеплял лицо. При выдохе раздувался. Двое били его резиновыми шлангами по спине, по шее. Питер кричал. Он задыхался. Полыхало в груди, горело в легких, горели, плавились глаза: Питер падал в раскаленную душную глубину. Огненные шары обжигали, с шумом разбивались о голову…

Он очнулся. Следователь сидел вполоборота к нему, ждал.

— Хорошо. Кто из Африканского общества, кроме Твалы, ездил за границу?

— Не знаю. — Сердце Питера стучало, словно перегретый мотор. Питер не мог больше выносить пыток. Он хотел умереть, чтобы все прекратилось.

— Не желаешь говорить? Наденьте-ка ему еще.

Питер повалился на бок, стараясь разорвать прочный пластмассовый мешок о пол. Удары шлангов жгли тело. Мешок душил его.

— Снимите! — кричал он. — Снимите, проклятые!

— Ну, снимите. Что скажешь? Не нравится тебе упаковка?

Питер дышал, как паровая машина…

Лицо Питера было в крови, когда его привели в камеру. Не отвечая на расспросы, лег на циновку.

Утром его вызвали первым. Он поднялся, поникший, и подошел к Мкизе.

— Прощай.

— Что с тобой! — Генри взял Питера за плечи, заглянул в глаза.

— Не могу больше. Вчера я дал нм адрес Джима Твалы, неправильный. Сегодня, конечно, уже проверили. Вызывают. Больше не могу. Прощай. Если выйдешь отсюда, передай привет всем нашим. И бейте, бейте их, гиен!

— Тебя отправляют куда-нибудь?

Питер не ответил.

Он медленно поднимался по лестнице, ничего не видя перед собой. Мысли медленно, но уверенно разматывались, принимая одно направление.

Он вошел в кабинет. Помощники следователя подступили к нему.

— Не надо, — нервно сказал Питер. — Я буду говорить. Пусть они выйдут.

— Давно бы. Наденьте ему браслеты. Надеюсь, йонг [19], наручники не помешают тебе?

— Пусть выйдут.

Питер проводил помощников взглядом, сделал несколько шагов к двери, постоял, прислушиваясь. Потом повернулся. Глаза его оглядели комнату. Паркетный пол, покрытые рисунками обои, яркие лучи солнца, врывавшиеся в окно… Сейчас и люди и весь мир, мир, который он так любил, останутся здесь, а он уйдет, уйдет к тем, кто внизу. Вдали за окном синело голубое небо, плыли легкие облачка. «Все, в последний раз». Мысли Питера окрепли. Из горла его вдруг вырвался крик. Он ринулся к столу, огибая его справа. Оуде увидел перед собой сверкающие яростью глаза. Ткнув пальцем в кнопку звонка и повалив стул, он кинулся в сторону, но Питер промчался мимо. Выставив скованные руки, он изо всех сил метнул свое тело головой вперед в широкий проем окна. Глубоко внизу, словно дно пропасти, — черная асфальтовая дорога, заполненная машинами.

Ночью в камере стояли крик и стоны. За стеной кто-то, помрачившийся в рассудке, пел и танцевал. Тюрьма переполнена. Арестованных некуда было помещать. Их отправляли в лагеря, некоторых тайно передавали истребительным отрядам.

Мкизе и Майкла Тома вывезли ночью. Вместе с ними отправили и Джабулани — веселого крепкого парня, которому тюремщики выбили зубы.

Поезд двигался по пустыне. Песчаные дюны сменялись безжизненными каменистыми равнинами. В растрескавшихся от зноя ложах рек изредка виднелись колючий кустарник да бурая жесткая трава. Все вымерло, все выгорело. Только ветер носился неутомимо, вздымая коричневые облачка. От жары в поезде нечем дышать. На лавках толстый слой красной пыли. Пыль в волосах. Пыль на лице, пыль во рту.

Утром арестованных пересадили в тюремную автомашину.

В окошке песчаные холмы да неистовое солнце. Иногда вид пустыни менялся. Появлялись сухой кустарник и одинокие деревья. На песчаной равнине золотились пучки высохшей травы.

Машина катила по проложенной в песке колее. Метнулись от автомобиля, перепрыгивая друг через друга, газели-прыгуны. Три страуса остановились на безопасном расстоянии, долго провожали машину взглядом.

На следующий день добрались до концентрационного лагеря. Вышли из машины. Яркий, слепящий свет. Вокруг ряды колючей проволоки со сторожевыми вышками. Зарешеченными окнами смотрел на лагерь барак.

Прошла колонна заключенных африканцев. Все в красных арестантских рубахах. Надсмотрщики, разморенные жарой, покрикивали на отстающих.

Так началась жизнь в лагере.

Утром после поверки отправились на плац. Построились в круг. По команде тюремщика заключенные взвалили на спину по мешку с песком. Генри стоял рядом с утомленным, изможденным африканцем. Глаза человека блестели лихорадочным блеском.

— Бегом!

Сначала все бежали не торопясь. Но надсмотрщики подгоняли, и люди постепенно ускоряли движение. Генри старался не тратить сил. Они еще пригодятся ему. Мешок с теплым песком давил к земле. Горело в легких, щипало от пота веки. Вращались, плыли назад вышки с часовыми. Кружилось над головой солнце. Генри не сдавался. Худого африканца впереди него качало из стороны в сторону. Жилистые ноги его разъезжались по песку. И вдруг он, не выдержав, остановился, расстроил весь круг.

И здесь Генри узнал, что это был за лагерь.

Старший надзиратель Гофман, сухопарый широкоплечий немец лет пятидесяти, не закричал, не вышел из себя. Только лицо его приняло жесткое и деловое выражение. Говорили, что Гофман сбежал в Южную Африку из Германии, где служил во время воины в лагере смерти.

— Вперед! — Гофман повел автоматом в сторону заключенного.

— Гиена ты! — африканец тяжело дышал.

— Бегом! — автомат поднялся на уровень груди заключенного. «Беги, — шептали вокруг, — беги!» По африканец не мог двигаться. «Неужели выстрелит!» — подумал Мкизе и тотчас услышал выстрел. Генри заметил, что лицо Гофмана сохранило будничное выражение. Костлявый африканец повалился на песок. По знаку надсмотрщика уголовники — их было несколько человек в лагере — подняли и понесли тело убитого с плаца.

Все молчали. Сцена, по-видимому, была обычной в лагере. Лишь Майкл Тома прошипел: «Мамба» [20].