Смертницы - Герритсен Тесс. Страница 32

— Проклятье, — шипит Алена. — Теперь они ее разбудят. Нам нужно вернуться, а то она поймет, что нас нет.

Мы скатываемся по крыше, забыв про одеяла; Алена первой проскальзывает в темное окно чердака.

В дверь опять звонят, и мы слышим голос Мамаши: она открывает дверь и приветствует припозднившихся клиентов.

Я проскакиваю в окно следом за Аленой, и мы бежим к своей лазейке. Лестница болтается внизу, словно подсказывая, где нас искать. Алена начинает спускаться — и вдруг в ужасе замирает.

Это кричит Мамаша.

Алена бросает на меня взгляд из люка. Даже в полутьме я вижу безумный блеск ее глаз. До нас доносятся грохот и треск дерева. На лестнице раздаются тяжелые шаги.

Крики Мамаши сменяются истошными воплями.

Алена мгновенно взбирается вверх по лестнице и, отталкивая меня в сторону, залезает в люк. Потом хватает лестницу и тащит ее вверх. Люк закрывается.

— Назад, — шепчет она. — На крышу!

— Что случилось?

— Иди же, Мила!

Мы бежим обратно к окну. Я первая вылезаю наружу, но так тороплюсь, что моя нога соскальзывает с карниза. Я охаю и падаю, в панике цепляясь за подоконник.

Алена хватает меня за руку. И держит, пока я болтаюсь, еле живая от ужаса.

— Держи другую руку! — шепчет она.

Я тянусь к ней, и Алена поднимает меня так, чтобы я могла перегнуться через подоконник. Кажется, что сердце вот-вот выскочит из груди.

— Не будь же такой неуклюжей дурой! — шипит она.

Я встаю на ноги и, хватаясь вспотевшими руками за карниз, снова двигаюсь на крышу. Алена ловко, как кошка, выпрыгивает из окна, закрывает его и карабкается вслед за мной.

В доме уже горит свет. Он льется из окна, находящегося прямо под нами. Оттуда доносятся быстрые шаги и грохот распахиваемой двери. А потом крик — но на этот раз не Мамашин. Одинокий пронзительный вопль, который внезапно обрывается зловещей тишиной.

Алена хватает одеяла.

— Лезь, — командует она. — Быстрее, на самый верх, там нас не увидят!

Я карабкаюсь по черепице, а Алена тем временем заметает одеялом наши следы, оставленные на припорошенном снегом карнизе и на том месте, где мы сидели. Потом ползет следом за мной, на конек крыши. Там мы усаживаемся, как окоченевшие горгульи.

— Стул, — внезапно вспоминаю я. — Мы оставили стул под люком!

— Поздно.

— Если они его увидят, то догадаются, что мы здесь.

Она хватает меня за руку и так сильно сжимает ее, что, кажется, сейчас треснут кости. На чердаке зажегся свет.

Мы съеживаемся, не смея шевельнуться. Достаточно слабого скрипа, упавшего с крыши снега, и они узнают, где мы. Мне кажется, что мое сердце бьется так сильно, что этот стук проникает сквозь крышу и потолок и слышен на чердаке.

Вдруг кто-то открывает окно. Проходит некоторое время. Что видит этот человек, выглядывая наружу? Остатки следов? Улику, которую случайно оставила Алена, когда пыталась смести следы одеялами? Окно снова захлопывается. Я с облегчением всхлипываю, но пальцы Алены снова впиваются мне в руку. Она хочет предостеречь меня.

«Возможно, он не ушел. Может быть, прислушивается».

Мы слышим звук удара и следом за ним вопль, который не заглушает даже закрытое окно. В этом вопле слышна такая мучительная боль, что меня бросает в пот и дрожь. Мужчина кричит по-английски:

— Где они? Их должно быть шесть! Шесть шлюх.

Они ищут пропавших.

Мамаша рыдает, умоляет его о пощаде. Она ведь и вправду не знает.

Еще удар.

Мне кажется, что крики Мамаши проникают прямо в мозг. Я затыкаю уши руками и прижимаюсь лицом к ледяной кровле. Я не могу это слушать, но у меня нет выбора. Похоже, этому не будет конца. Удары сменяются криками, и кажется, так будет до рассвета, когда нас найдут здесь, примерзших к крыше. Я закрываю глаза, борясь с приступом тошноты. «Ничего не вижу, ничего не слышу». Я напеваю про себя эти строчки, прогоняя мысли о продолжающейся внизу пытке. «Ничего не вижу, ничего не слышу».

Когда крики наконец стихают, я уже не ощущаю рук, а зубы стучат от холода. Я поднимаю голову и чувствую ледяные слезы на щеках.

— Они уходят, — шепчет Алена.

До нас доносятся скрип входной двери и шаги на крыльце. С крыши нам видно, что они идут к машине. Теперь это не просто размытые силуэты; из окон дома льется свет, и мы видим, что это двое мужчин в темных одеждах. Один из них останавливается, и свет фонаря падает на его короткие светлые волосы. Он оборачивается к дому, и взгляд его скользит вверх, к крыше. У меня замирает сердце при мысли, что он видит нас. Но свет бьет ему в глаза, и мы остаемся в тени.

Они садятся в машину и уезжают.

Мы еще долго не двигаемся. Лунный свет льется с неба ледяным сиянием. Ночь такая тихая, что я слышу собственный пульс, слышу, как стучат мои зубы. Наконец Алена пошевелилась.

— Нет, — шепчу я. — Что, если они еще там? Что, если наблюдают?

— Мы не можем оставаться всю ночь на крыше. Окоченеем.

— Подожди еще немножко. Алена, пожалуйста!

Но она уже скользит вниз по крыше, подбираясь к чердачному окну. Мне страшно оставаться одной, и ничего не остается, кроме как следовать за ней. Когда я заползаю обратно на чердак, Алена уже спускается по веревочной лестнице.

Мне хочется крикнуть: «Пожалуйста, подожди меня!», но я боюсь нарушить тишину. Я тоже спускаюсь по лестнице и спешу за Аленой в коридор.

Она остановилась как вкопанная на лестничной площадке, уставившись вниз. Только оказавшись рядом с ней, я вижу причину ее ужаса.

На ступеньках лежит мертвая Катя. Ее кровь темным водопадом стекает вниз, и кажется, будто она ныряет в этот омут.

— Не заглядывай в спальню, — говорит Алена. — Они все мертвы. — Ее голос лишен всякого выражения. Не человеческий, а какой-то механический, холодный и чужой. Я не знаю такую Алену, и она пугает меня. Она спускается вниз по лестнице, обходя кровь, обходя безжизненное тело. Следуя за ней, я не могу оторвать взгляд от Кати. Я вижу, где, разорвав со спины футболку — ту самую, которую она всегда надевала на ночь, — в ее тело вошла пуля. На ней рисунок из желтых ромашек и надпись: «Будь счастлива». «Эх, Катя! — думаю я. — Ты уже никогда не будешь счастлива». Под лестницей, куда стекла кровь, я вижу отпечатки огромных подошв и кровавые следы, которые тянутся к входной двери.

Только тогда я замечаю, что дверь приоткрыта.

Первая мысль — бежать. Прочь из этого дома, бежать прямо в лес. Это наше спасение, наш шанс обрести свободу.

Но Алена не торопится. Вместо того чтобы бежать, она направляется в столовую.

— Куда ты? — шепчу я.

Она не отвечает, но идет дальше, на кухню.

— Алена! — канючу я, семеня за ней. — Бежим прямо сейчас, а то… — Я замираю в дверях и зажимаю рот рукой — мне кажется, что меня сейчас вырвет. Кровью забрызганы все стены, холодильник. Это кровь Мамаши. Она сидит за кухонным столом, и окровавленные обрубки ее рук вытянуты вперед. Ее глаза открыты, и мне почему-то кажется, что она может увидеть нас, но конечно же это не так.

Алена проходит мимо нее, через кухню, в дальнюю спальню.

Я так отчаянно хочу убежать, что готова бежать одна, без Алены. Пусть остается здесь, повинуясь своей непонятной безумной идее. Но она идет вперед так решительно, что я невольно плетусь следом в спальню Мамаши, которая прежде всегда была закрыта.

Я впервые в этой комнате и с изумлением смотрю на огромную постель с атласными простынями, на комод, застланный кружевной салфеткой, на выложенные рядком серебряные расчески. Алена направляется прямиком к комоду, открывает ящики и роется в них.

— Что ты ищешь? — спрашиваю я.

— Нам нужны деньги. Иначе мы не выживем. Она должна хранить их где-то здесь. — Алена достает из ящика шерстяную шляпу и швыряет мне. — Держи. Тебе понадобятся теплые вещи.

Мне противно даже прикасаться к шляпе, поскольку она принадлежала Мамаше и я вижу ее мерзкие волосы, прилипшие к шерсти.

Алена подходит к тумбочке, открывает ящик и достает оттуда сотовый телефон и небольшую сумму наличными.