Мы живем на день раньше (Рассказы) - Протасов Вячеслав Иннокентьевич. Страница 4

Пузырева увезли на большой зеленой машине с красным крестом. И сейчас мне вспомнилось бледное вытянувшееся лицо Норина, испуганные глаза и раздраженный голос капитан-лейтенанта Уварова.

— Мальчишки, гайки отвернуть не могут! — ругался Уваров и ходил по палубе «Самары», большой и злой.

Матросы стояли молча. Никто из них толком не знал, что произошло с Санькой. Один я мог объяснить, но я молчал.

Заснул я, когда сырое туманное утро заглянуло в окно.

После подъема меня окружили ребята. Вперед вышел Норин. В руках он держал небольшую коробочку. Коробочка была сделана из эбонита, и на ее крышке поблескивал силуэт подводной лодки.

— Это вам, Безродин, — сказал Норин и протянул мне. — Пузырев говорил: день рождения у вас, вот мы и решили…

Пузырев?.. Я не сразу сообразил, что это Санька, а когда понял, у меня что-то больно стукнуло в груди. Я не слышал, о чем говорил Норин, я ничего не соображал.

— Возьмите, — Норин тронул меня за рукав.

Я оттолкнул его и бросился бежать.

— Дикарь, — бросил кто-то мне вслед.

Я бежал к командиру, чтобы рассказать ему все.

В светлой палате госпиталя непривычная тишина, пахнет лекарствами. Я сижу рядом с Санькой. У него забинтованы руки и грудь, губы чуть припухли, а глаза смотрят на меня все так же прямо и насмешливо.

— Ну что, оригинал, познающий мир, пришел? — говорит Санька. — Я знал, что придешь.

— Командир отпустил к тебе… — бормочу я и гляжу в окно.

Там в голубое высокое небо упираются пирамидальные тополя. Светит яркое солнце. По ветвям тополей прыгают воробьи.

«ЛЕГЕНДА» ВЕНЯВСКОГО

На площадке первого этажа мичман Козырев остановился и посмотрел вверх, в широкий лестничный пролет. Это вошло в привычку: уходя из дому на корабль, останавливаться здесь. Отсюда, сквозь узорчатые сплетении перил, хорошо видна обитая черным дерматином дверь.

В подъезде послышались шаги.

— Зачем ты все это говоришь? Ведь ты совсем не знаешь Венявского, — раздался взволнованный девичий голос.

— Ну, Тось, я же не хотел тебя обидеть, — оправдывался мужской голос. — Не сердись, Тось…

Тени пошатнулись, и звонкий поцелуй раздался почти одновременно с треском пощечины. Входная дверь распахнулась, мелькнула белая матросская форменка.

Мимо мичмана промчалась Тося Маркова — дочь его соседей по квартире. Процокали по лестнице каблучки и замерли наверху.

«Не поладили, — усмехнулся Козырев. — Ишь ты, кого вспомнила — Венявского… И чего она в этом Говоркове нашла?»

Козырев толкнул дверь и вышел на улицу. Желтый свет фонарей лежал на черном полированном асфальте, торопливо бежали машины, голубым и красным светом были озарены витрины магазинов. Мичман зашагал к пирсу.

Неподалеку от причалов порыв ветра бросил в лицо знакомые запахи моря, донес гудок невидимого во тьме парохода. Мичман ускорил размашистый шаг.

Эсминец уходил в море рано утром. Над бухтой висел тяжелый сырой туман; казалось, от его тяжести корабль покрылся мелкой испариной.

Костя Говорков, невысокий худощавый матрос из боцманской команды, вместе с другими выбирал на борт швартовы. Мокрая палуба была скользкой, и Костя балансировал, чтобы не упасть. Он крепко сжимал руками тяжелый трос, ощущая сквозь брезент рукавиц его ознобный холод, а мысли были далеко отсюда: он думал о Тосе.

…Это было весной. Город просыхал от дождя. Рыжее солнце прыгало по лужам. Костя остановился. Автобус был почти рядом, на другой стороне шоссе, но сверху немигающим красным глазом бесстрастно смотрел светофор, и ему не было будто бы никакого дела до того, что Говорков спешит, что он может опоздать в матросский клуб.

Недаром говорят, что беда не приходит одна. Едва милиционер взмахнул жезлом, как из-за поворота выскочил мотоцикл и с ног до головы обдал Костю грязью. Раздался свисток, однако мотоциклист уже проскочил красный свет, и Костя лишь успел заметить голубой берет с торчащими из-под него соломенными косичками да футляр скрипки, привязанный к багажнику. В сердцах ругая незадачливую водительницу, начал счищать грязь с ботинок и брюк.

Теперь Костю беспокоило уже не то, что он безнадежно опаздывает в клуб. Он думал о взбучке, которую задаст Минаев, одолживший ему свои парадные брюки.

В клуб Говорков приехал только к началу второго отделения концерта. В зал его не пустили, и Костя пошел за кулисы.

На сцене было прохладно, пахло красками, столярным клеем и еще чем-то, чем пахнут, кажется, одни только сцены. Долговязый матрос, ведущий программу, сердито размахивал руками, втолковывая какому-то рослому старшине, что петь надо именно сейчас, а не через три номера.

Старшину, который исполнил несколько морских песен, Говорков слушал без особого интереса: ну поет — и ладно, у них на корабле найдутся певцы не хуже. Но вот ведущий шагнул на авансцену и объявил:

— Выступает Таисия Маркова. Композитор Венявский. «Легенда».

С тонкой поэтичностью запела скрипка. Задумчивая теплота музыки, легкий неясный оттенок грусти — все это было таким необычным и так поражало отзывчивое воображение, что Говоркову вдруг захотелось получше рассмотреть скрипачку. Он осторожно отвел в сторону край бархатного занавеса и увидел… злополучные соломенные косички!

Когда девушка кончила играть, Костя первым пожал ей руку. Они разговорились и почти весь вечер были вместе.

А потом Костя провожал ее домой. Темное небо было усеяно голубыми звездами. Стояла тишина, и лишь легкий ветерок шелестел в листве тополей.

Костя уже знал, что отец Тоси — военный моряк, а мать читает лекции на вечернем отделении политехнического института и что сама Тося в этом году заканчивает десятилетку, больше всего любит скрипку и мотоцикл, имеет второй разряд по стрельбе, и вообще, если сознаться, завидует мальчишкам.

Говорков осторожно, искоса поглядывал на курносый Тосин профиль. Против обыкновения был ненаходчив и молчалив. Зато девушка говорила весело и свободно. Она фантазировала о полетах на Луну, считая, что неплохо было бы забраться туда первой, и обещала Косте как-нибудь еще раз сыграть «Легенду». Она смеялась, забавно копировала заезжих артистов-гастролеров и все старалась растормошить, развеселить Костю, но он продолжал молчать. Он шел и прислушивался, как бьется его сердце: гулко и тревожно. Почему? Этого он не знал.

Они расстались только после того, как выяснилось, что до конца увольнения Косте остается полчаса.

Через несколько дней он встретил Тосю на улице. Она не стала скрывать, что рада встрече, называла Костю, как старого знакомого, на «ты». Ей было приятно вот так, медленно, идти рядом с ним.

О чем говорят люди, встретившись после того, как оба втайне мечтали об этой встрече? Так, ни о чем. О море, о звездах, о всякой всячине.

— Ты, наверное, серчал тогда за брюки? Извини.

— Ничего. Я их отчистил. Но о тебе вспоминал.

— А… что обо мне?

— Так… — Костя почувствовал, что краснеет.

Он боялся сознаться, что часто вспоминал тот первый вечер.

Она задавала ему множество самых неожиданных вопросов: что он читает? когда был в театре? любит ли Чайковского?..

Долго не мог заснуть в ту ночь матрос. Ворочался, вздыхал.

Они виделись часто. Но как-то занятый на корабельных работах, Говорков не успел подготовиться к увольнению и стал в строй небритым. Его оставили без берега.

А вечером вахтенный передал Косте небольшой сверток:

— Велено вручить лично.

И усмехнулся.

Костя развернул бумагу, увидел бритву. Тут же была записка. Все еще недоумевая, Говорков прочитал: «Мне очень хочется, чтобы тебя всегда отпускали на берег».