Псих. Разбег (СИ) - Хожевец Ольга Аркадьевна. Страница 38

Как рассказать, насколько устаёшь быть постоянным объектом отточенных и испытанных поколениями профессионалов приёмов - и талантливых экспромтов; тщательно выстроенных тонких психологических экспериментов - и элементарного грубого давления? Как стираются различия и нивелируются грани, как пасует мозг, отказываясь воспринимать уже даже очевидное?

Как можно выразить, насколько устаёшь просто быть объектом, а не человеком?

Я молчал, но я был на пределе - и отчётливо понимал это. Я только не знал ещё, что пребывать на пределе можно, оказывается, в течение довольно длительного времени.

Вскоре я научился и этому.

Я молчал уже даже не из каких-то далеко идущих соображений - все мои соображения постепенно спасовали и дали отступного. Я молчал, наверное, по той же причине, по которой когда-то - век назад - ушёл из дома: я хотел просто остаться самим собой.

И потому когда следователи, наконец, обратились от многоплановых спектаклей к старым, как мир, физическим средствам давления - я расценил это как капитуляцию с их стороны.

Возможно, я немного поторопился.

***

Начали они c банального битья.

Номер успеха не имел.

Полицейские были зажаты в жёсткие, обидные для них рамки: они боялись оставить следы, боялись повредить мне что-нибудь; порой мне казалось - они боятся собственных ударов - гораздо больше, чем я... Один урок рукопашного боя с Котом стоил десятка таких "избиений".

Единственное, о чем я потом крупно пожалел - это что не хватило у меня ума в тот момент изобразить, как мне больно и страшно...

Потому что в следующий раз меня поджидали стул, наручники и электрический разрядник.

Это было хреново. Выручило, как ни странно, моё общее измотанное состояние - я почти сразу начал терять сознание. Следователей это напугало, меня вернули в камеру и после того какое-то время не трогали.

При повторной попытке дубинку настроили на так называемый "щадящий" режим и использовали с расстановкой, не торопясь. Что ж, орать я не стеснялся. Длилось это дольше, помотало нервы всем, но окончилось в результате так же. Метод, по-видимому, был признан неэффективным.

Но самым мерзким из всего, на что оказалась способна полицейская фантазия, едва не доконавшей меня последней каплей стал фокус со слезоточивкой.

Исполняли его двое: один высокий, с удлинённым, каким-то лошадиным лицом и будто навсегда приклеившимся к нему холодновато-презрительным выражением, второй - пониже, но массивный и квадратный, заметно начинающий полнеть. Командовал тот, с лошадиным лицом. Без лишних разговоров меня пристегнули наручниками к стулу, потом легавые надели фильтрующие маски. Высокий присел напротив на край стола, в небрежной позе, расслабленно скрестив ноги - и спокойно, щедро брызнул из баллончика прямо мне в лицо. Выждал некоторое время, внимательно следя за моей реакцией, посмотрел на часы. Деловито повторил процедуру. Снова выждал...

Наверное, это прозвучит парадоксально, но было особенно унизительным, вызывало острую, жгучую обиду то, что они умудряются причинять такие мучения, даже не прибегая к настоящей боли. К боли я уже как-то был готов... Но зуд, дикий зуд, резь в глазах и носоглотке, пылающая огнём кожа лица... Мерзкий комплект ощущений. Самой мучительной казалась невозможность потереть глаза руками. Умом я понимал, что это не так, что тереть глаза нельзя, будет только хуже... Но тело не внимало доводам разума, руки рвались из наручников, я содрал до крови кожу на запястьях, голова моталась, как на шарнире. Я бы уронил стул, если бы он не был привинчен к полу. Я рисковал захлебнуться собственными слезами, но как только удавалось чуть-чуть проморгаться, мне тут же добавляли из баллончика. Вдох обжигал гортань; казалось, я пытаюсь вдыхать стеклянную крошку. Зуд добрался уже, по-моему, до корней лёгких; в груди вдруг стало пусто, сухо и колко, горящее горло зашлось в спазме, отказываясь пропустить сквозь себя хоть каплю воздуха. Мне очень, очень была нужна эта капля воздуха! Долгий, невыносимо страшный миг я был уверен, что вот сейчас всё наконец кончится - уже навсегда.

Живот скрутило болезненной судорогой, началась рвота. Непереваренные остатки скудного завтрака выплеснулись прямо на грудь.

- Хватит пока, - глуховато из-под маски сказал высокий, аккуратно убирая баллончик в карман. - И так обблевался, как свинья.

Полный включил вытяжную вентиляцию.

Я дышал.

Потом меня отстегнули от стула, за шиворот подволокли к столу; высокий жестом фокусника сунул мне под нос приличных размеров зеркало, второй за волосы оттянул голову.

- Посмотри, посмотри на себя, красавец, - брезгливо выплюнул полный. - Глазки-то шире раскрой, падаль.

Лучше бы я не смотрел. Красное, жалкое, сморщенное лицо с заплывшими слезящимися глазами, с трясущимися губами, в потёках свежей рвоты и соплях не было моим.

- Посмотри, посмотри получше, - посоветовал высокий. - Вот он ты, видишь? Весь, какой есть. Такое вот дерьмо.

И вот тогда я осрамился. Я заплакал - глотая слезы с привкусом рвоты, по-детски вздрагивая плечами, громко, со свистом всхлипывая.

Высокий улыбнулся - довольно и совсем не зло. Налил себе воды из графина, жадно выпил. Налил снова.

Вода в стакане подрагивала, и по поверхности расходились круги.

- Ну, вот и ладненько, - сказал он негромко. - Ну, вот и хорошо. Тебе ведь надоело всё это самому, правда? - после паузы он кивнул самому себе, - Надоело, я знаю. А с нами просто надо дружить, дурашка! И сразу станет легко. Ты даже не представляешь, как легко сразу станет. Ну, хватит хныкать. Воды хочешь? Скажи, я не понял. Воды дать тебе?

- Парнишка говорить не может, не видишь, что ли, - с оттенком укоризны произнёс второй. - Дай ты ему попить уже.

И - мне:

- Скажи ты что-нибудь этому придире. Чего тебе. Всё же кончилось, всё теперь будет хорошо.

И он легонько, по-домашнему так похлопал меня по плечу.

Вот это-то сочувствие, столь естественное и столь дико не сочетающееся со всем, что происходило в этой комнате недавно, оказало на меня действие, прямо противоположное ожидаемому.

Я ему не поверил.

Я помню - и не забуду этого никогда - что был момент, когда я подумал: зачем, в самом деле, мне это? Зачем я выпендриваюсь, кому и что хочу доказать? Почему бы, действительно, не рассказать всё как есть, всю историю своей непутёвой жизни; почему, чего я боюсь, ведь хуже не будет, хуже уже не бывает; почему я такой дурак, почему мучаю себя и других, раздражаю и злю людей, восстанавливаю всех против себя, ради чего? Ведь это так просто и соблазнительно - отдаться на волю окружающих, пусть они ведут тебя и направляют, им лучше знать - куда, какая разница, это уже не будет твоей проблемой...