Пират - Большаков Валерий Петрович. Страница 31
Словно по волшебству, возник согбенный седой старик, будто окостеневший в вечном поклоне.
Он явился с пачкой пергаментов, серебряной чернильницей и сразу пристроился за бюро.
Громко продиктовав адрес и все полагавшиеся любезности от высшего к низшим, Марианна перешла к сути дела:
— …Повелеваем дону Алонсо де Кампо-и-Эспиносе, нашему адмиралу, взять под своё командование армаду Барловенто в составе трёх боевых кораблей и отправиться в воды Западных Индий с целью очистить их от пиратов. Сей приказ будет передан вам из рук дона Хусто де Альварадо, посланного нашими величествами в помощь, дабы передать устные наставления…
Надиктовав ещё десяток строк, регентша — по сути, правительница Испанской империи — размашисто расписалась.
С поклоном поднеся грамоту королю, она добилась того, что вялая рука Карла подмахнула документ, а затем приложила к нему большую печать.
— Ступайте с Богом, любезный дон Хусто, — с чувством сказала Марианна, — и не позвольте пиратам вершить их чёрные дела!
Де Альварадо с поклоном удалился, пообещав непременно исполнить волю их величеств.
Ямайка, Порт-Ройал.
В Порт-Ройале «генерала пиратов» и всю его братию встречали как триумфаторов. Весь город вышел на причалы, радуясь не понарошку, — торговцы и проститутки предвкушали, сколько им перепадёт золотой и серебряной монеты, и даже губернатор Модифорд крякал довольно.
И не потому лишь, что был в доле. Уж кто-кто, а сэр Томас прекрасно знал, как обрадуются в Лондоне золотому ручейку с Ямайки!
Он наполнит карман и герцога Альбемарля, давно уж прикрывавшего Модифорда, и лорд-адмирала Англии, герцога Йоркского, и его величества Карла II.
И пока ручеёк сей не иссякает, губернатору Ямайки не о чем беспокоиться — всё схвачено…
…Стоял август. Порт-Ройал гулял с утра до ночи, флибустьеры устраивали грандиозные попойки, шлюхи ударно трудились, купцы потирали руки, радуясь своим складам, до потолков забитым награбленным товаром.
На вторую неделю после прибытия Олег построил свою команду, оглядел запойные лица и мягко проговорил:
— Вам сколько лет, мужики?
Мужики очень удивились.
— Т-так по-разному, к-капитан, — растерянно сказал Бастиан. — Мне т-тридцать пять, Жану вон д-двадцать восемь…
— Двад-цать две… девять, — поправил его Больянгер. — Уже.
— И что? — насмешливо спросил Сухов. — Вы так и собираетесь всю жизнь лапать чужих баб и отбирать чужое добро?
— Ты это к чему, капитан? — миролюбиво спросил Голова.
— А к тому, что пора кончать эти пьянки-гулянки! Вы для того жизнями рисковали, чтоб раздарить своё золото потаскушкам да кабатчикам? Через десять-двадцать лет, если доживёте, вы состаритесь — и не будете уже нужны никаким капитанам. А кому будете? У вас же ни дома, ни жены, ни детей! Короче. Вон в той стороне, — Олег махнул в сторону юга, — лежит Испанский Мэйн. Оттуда исходит злато-серебро, которое мы вправе отнять и присвоить. Только я не собираюсь махать саблей, пока не найдётся кто помоложе и пошустрей меня, чтоб зарубить капитана Драя. Я вернусь к семье. Мой дом, моя жена и моя дочь так далеко отсюда, что я не знаю ещё, как до них добраться. Но узнаю обязательно! А вы… Мужики, я не собираюсь читать вам проповеди, но всё же: одумайтесь. Не сорите деньгами, как последние простофили. Копите на дом, на безбедную жизнь, чтоб вернулись вы на родину завидными женихами! Сегодня — ладно, ступайте. Гульните, коли невмочь. А завтра жду вас на борту. Сходим на Тортугу и вернёмся. Мне надо отдать должок, а вам — протрезветь и сообразить, как жить дальше. Разойдись!
Удивительно, но на следующее утро не явился лишь Жакоб Гуляка, чьи жизненные устремления точно передавало прозвище.
Галиот «Ундина» покинул гавань Порт-Ройала и взял курс на Тортугу.
В пути никаких происшествий не случилось, плавание прошло тихо и спокойно, даже ветер задувал умеренно.
В Бастере тоже всё было по-прежнему, без перемен. В этом сказывалось великое преимущество семнадцатого столетия.
Человек будущего свыкся с чудовищным прессингом, что давит на него с рождения до смерти, — нет в мире XXI века ничего устоявшегося, неизменного. Нет, всё бешено развивается, каждый божий день рождается нечто новое, подписывающее приговор старому, отживающему настолько быстро, что оно не успевает отложиться в памяти.
Никому даже в голову не придёт оставлять в наследство свой компьютер, ибо каждые полгода, а то и быстрей в магазины завозят всё новые и новые модели.
Люди смиряются с обилием информации, привыкают к вечной изменчивости мира, к его эфемерности и временности.
Уже никто не строит на века — новые здания в облицовке из металла и пластика красиво блестят, но не простоят и полвека, будучи брошенными.
Да и зачем, верно? Снесём и что-нибудь другое построим…
Книги пишутся на месяц — прочитаешь и ждёшь продолжения.
Еда становится фабричной продукцией, где слово «натуральный» встречается только на упаковке, а что внутри, лучше не думать. Отношения между людьми завязываются на бегу и распадаются очень быстро, как всё окружающее, — пересеклись, переспали, перестали встречаться…
Цены скачут, как ненормальные, идеи мельчают и старятся быстрее человека, цивилизация несётся куда-то галопом, всё набирая и набирая ускорение, и никто из людей не ведает, не догадывается даже, куда их заведёт выбранный путь.
Человечество походит на безумного машиниста, что всё подбрасывает да подбрасывает уголька в топку, а паровоз мчится в тумане, и ни одна живая душа не скажет, где кончаются рельсы, и проложены ли они вообще…
Никто не спрашивает себя, что нужно человеку для счастья, и не ищет ответ на этот вопрос. Люди сходят с ума, кончают с собой, травятся наркотиками и спиртом, лишь бы остановиться, замереть, сойти с круга, с трассы бесконечной жизненной гонки, ищут покоя, бросаясь из религии в религию, из секты в секту, и только опустошают себя…
…А в семнадцатом веке тишь да гладь!
Сейчас, на излёте Средних веков, никто никуда не спешит.
Не торопится жить.
Строят основательно, чтобы и прапраправнукам жить-поживать да добра наживать. А как же ещё?
Олега умиляли здешние цены — всё это вялотекущее столетие они практически не менялись, да и с чего бы им расти?
Хитрозадые банкиры, придумавшие финансовые пузыри с пирамидами по формуле «деньги — деньги — деньги», ещё не завелись.
Крестьяне по-прежнему, как и сто лет назад, пахали землю, засевали её, собирали урожай. Гончары лепили горшки, кузнецы ковали, рыцари обнажали мечи. Лепота!
Рассыпаясь в благодарностях, Сухов вернул д’Ожерону долг. Хозяин, чего и стоило ожидать, так вот, запросто, не стал отпускать гостя, а сперва пригласил на обед, где с помощью хорошего вина губернатор и капитан «пролонгировали договор о дружбе и сотрудничестве».
Резиденцию Олег покинул в приподнятом настроении, и хмель немало тому способствовал.
Направляясь в порт прямым путём, он немного заплутал, свернув наугад, попадая вместо знакомого проулка в тупик.
Глубокомысленно оглядев загородивший проезд двухэтажный дом с тенистыми галереями, куда вели наружные лестницы, Сухов развернулся, не чувствуя особой крепости в ногах, и замер.
Перед ним стояла прехорошенькая девушка, индианка или метиска, с золотистой кожей, как у загорелой европейки, с прямыми иссиня-чёрными волосами и огромными тёмными глазами.
Скво носила уипиль, белое платье-чехол, которое не слишком скрывало великолепную фигуру.
Не колеблясь, барышня приблизилась к Олегу и сказала отрывисто, на чистом французском:
— Ты мне нравишься. Я хочу быть твоей. Не бойся. Я ещё не была с мужчиной. Совсем и никогда.
У Сухова во рту пересохло, но обычная настороженность, хоть и разбавленная вином, удерживала его от совершения глупостей. Словно почувствовав его колебания, девушка прижалась к Олегу всем телом, и это было как контрольный выстрел по рассудительности.