Между клизмой и харизмой - Аветисян Самвел. Страница 30

— My armenian friend, хочу познакомить тебя с cretino grandioso французской моды Жан-Шарлем де Кастельбажаком. Он знаменит благодаря моей рекламе его паршивых джинсов.

— Jesus jeans — это классика! — Рука кутюрье была сухощавой настолько, что мне почудилось, будто я обхватываю корень столетней лозы. — Большая честь для меня с вами познакомиться, месье. А это ваши сыновья?

То ли вопрос мой оказался неуместным, то ли еще отчего-то, но повисла неловкая пауза. Уже покидая ресторан, Оливьеро долго хохотал над моей наивностью:

— Му armenian friend, ты не ошибся. Те два красавца — его семья. Но не сыновья его, а мужья.

На следующее утро мы вылетели в Пизу. В аэропорту сели в крохотный Fiat. «Надо ж, как беден Оливьеро, — подумал я, „Фиат“ совсем уж ветхий». Когда же подъехали к поместью, на парковке у радикального борца с капитализмом я увидел еще пять авто: кабриолет Porsche 911, какой-то ретро-«Мерседес» с открывающимися наверх дверцами, культовый минивэн Volkswagen, старой модели «жук» и даже довоенный Horch 855. Оливьеро провел меня в гостевой дом.

— Здесь останавливаются только знаменитости: Федерико Феллини, Лучано Паваротти, Мохаммед Али, Мик Джаггер. Ты мой первый гость — армянин.

— Армянин я, может, и первый, но вот точно не знаменитый.

— Как не знаменитый? Ты дружишь с самим Тоскани.

После Оливьеро показал конюшню и строящийся ипподром.

— Любовь к лошадям у меня от отца. Он был фотографом, работал в газете Corriere della Sera, освещал конные скачки. Между прочим, он автор знаменитого снимка казни партизанами Муссолини и его любовницы Клары Петаччи. При Муссолини было больше порядка, чем сейчас при этом клоуне Берлускони.

— А где студия? Где твоя команда, Оливьеро? Мы сегодня начнем работать?

— Му armenian friend, знаешь, какое самое популярное выражение у итальянцев?

— Dolce far niente?

— Нет. Domaniх [38]. Завтра начнем работать. А сейчас пойдем в погреб — выберешь вина. Ты же разбираешься в них?

Разбираюсь? Гм-м. Так, на слабую троечку. Но даже этих знаний мне хватило оценить, какими винными сокровищами владел Маэстро. В низком, сводчатом подвале с плесневеющими стенами и земляным полом россыпью пылились благородные бароло, барбареско, брунелло, кьянти, амароне. Я выбрал Brunello di Montalcino Riserva 1980 от Col D’Orcia и Tenuta San Guido Sassicaia 1982. Первую бутылку ему подарил Паваротти, который обожал брунелло. Вторую — сам маркиз Марио Инчиза делла Роккетта, создатель Сассикайи. Потом мы сходили еще за одной бутылкой, но уже не помню какой. Вальяжно болтая ни о чем и попивая вино, Оливьеро вдруг задумался:

— Как будет по-русски peace?

Я взял со стола карандаш и вывел на салфетке три жирные буквы, сломав грифель: MIR.

— Так коротко? А кириллицей? — приободрился Оливьеро.

Когда же я сказал, что этим словом обозначается и world, Оливьеро вскочил с кресла, походил взад-вперед по кабинету, как лев в клетке, потом выхватил у меня сломанный карандаш и на этой же салфетке процарапал идею будущей рекламы: карнавал, танцующие пары в масках политиков, маски срываются, и на весь экран появляется… Что появляется, я не уловил, ибо был уже completamente ubriaco [39], но все же пролепетал:

— Oliviero, sei un genio! [40]

Oliviero, sei impotente! [41]

Я долго не мог уснуть, возбужденный задумкой Оливьеро. А заснув, спал глубоко и безмятежно. Даже сон приснился, как в лучах софитов и вспышек мне вручают Гран-при на Каннском фестивале рекламы. Сколько же я спал? Ни фига себе, уже полдень! И Ярдов звонил. Судя по количеству пропущенных звонков, звонил яростно и зло. Все еще сонный, я набрал его. Мой голос дрожал:

— Мы с Оливьеро придумали гениальную идею — простую и чистую. Это просто wow! Мы порвем рынок в клочья. — Я зачем-то приплел себя в соавторы. Оно и понятно: человек слаб, завистлив и падок. И я не исключение.

— Не вопи! Объясни внятно, что за идея?

— Молодежная тусовка, маскарад. Камера наезжает на танцующих, маски сбрасываются, камера отъезжает и на весь экран всплывает… А вот что всплывает, я не запомнил.

— Хуйня какая-то? Ладно, возвращайся — расскажешь здесь. Когда обратно?

— Послезавтра.

— Почему не завтра, если придумали?

Я хотел было сказать, что Оливьеро обещал свозить меня на виноградники, познакомить с друзьями-виноделами, но соврал:

— Завтра намечена встреча с продюсерской группой. Будем обсуждать, когда и где снимать рекламу. Послезавтра утром буду уже в Москве. Могу сразу в офис подъехать.

— Окей. Жду.

По кипарисовой дороге Viale dei Cipressi мы добрались до Болгери — игрушечного городка из красного кирпича, знаменитого тем, что в 90-е он стал сердцем супертосканских вин — самых дорогих и модных. Здесь расположен винный Эдем. И мне не терпелось побывать в этом райском саду. Но сначала надо пообедать, решил Оливьеро. Мы заглянули в Antica Macelleria Cecchini [42], где нас встретил сам хозяин мясной лавки.

— Семья Дарио Чеккини колдует над мясом вот уже двести лет. — Оливьеро похлопал друга по плечу. — К нему едут со всей Италии отведать стейки из кьянины.

Мы сели поближе к открытой кухне, чтобы насладиться колдовством. Дарио отобрал нам по внушительному куску мяса, обжарил с двух сторон на древесном угле. Обжарил бережно, чтобы мясо внутри оставалось сырым. Затем поставил на косточку и поджарил снизу. И подал с кровью на горячей гранитной плите. Нарезал сыр, поставил оливки и принес нам вина. Посмотрим, какого? О, Piastraia 1998 от самого Michele Satta. Но вино нас разочаровало — оказалось плоским и скучным. А вот кьянина была настолько нежной, что нож входил в нее, как входит опытный любовник в лоно трепетной девы.

Первое хозяйство, в которое мы случайно уперлись, петляя по узким дорогам Болгери, был безымянный замок. Или, может, просто Оливьеро не знал названия, а я постеснялся спросить у хозяев. Нас встретила юная итальянка по имени Матильда. Несмотря на холодный ветер, Матильда была в легкомысленном шифоновом платье, воротник которого от дуновений ветра то и дело приоткрывал ее длинную лебединую шею, чуть полноватую и округлую, как на портретах Модильяни. Редкую бледность ее широкоскулого лица с изумрудными глазами подчеркивали чувственные ярко-красные губы. На мое parli inglese? [43] она бойко прощебетала:

— Ви из Русин? Я нимного говорю руски. Я била месяц Москва.

— Изучали язык?

— Да. — Матильда, покачивая бедрами, пригласила нас в дом. — это кастелло принадлежит моя фамилия уже пять generazione [44]. А это мой… как по-русски padre [45]? — Из темноты бродильного подвала послышались проворные шаги крепкого старика с пепельной бородой и недовольным взглядом. Во всем его поведении — походке, мимике, жестах — явственно проступал итальянский пофигизм в суровой крестьянской форме. Альфонсо, так звали отца Матильды, провел нас в погреб, где угостил вином нового урожая, отсасывая его шлангом из бочки. Пока Альфонсо руками (английского он не знал) рассказывал о молодом вине, Оливьеро нежно ворковал с Матильдой.

— Она просто восхитительна, — шепнул он мне на ухо, когда мы сели в машину. — я предложил ей сняться в нашей рекламе. Думаю, она будет органична в роли лесбиянки.

— Лесбиянки?

— Да, одна из танцующих пар у нас лесбийская.

— А другие пары?

— Другие? Есть и натуральные пары, есть и гомосексуальные.

Второе хозяйство, которое мы посетили, вернее, желали страстно посетить, была легендарная Tenuta dell’Omellaia маркиза Лодовико Антинори. Оливьеро называл маркиза другом, притом смертельным, но маркиз нас не принял. Со слов секретарши, он захворал. Инфлуенция. Оливьеро, понятное дело, страшно расстроился и всю обратную дорогу истово матерился: