Сестры озерных вод - Вингет Олли. Страница 20

— Матушка! — кричала Стешка, подбегая. — Там Дема! На поляне, Матушка!

Аксинья сорвалась с места, когда ветер донес до нее этот тонкий голосок. Как могла она бежать так быстро и легко, словно и не было в ней тяжести прожитых лет? Леся засмотрелась на ее ровный, стремительный бег. Ветер бил Матушку в лицо, волосы струились за прямой спиной, а длинное платье, схваченное пояском, было похоже на птичьи крылья, готовые к бою.

Следом за сестрой побежала и Глаша. Медленно, чуть заваливаясь в сторону, она устремилась к лесу, подхватив грязный подол, а Леся все еще стояла в круге, провожая их взглядом. Но когда из дома выскочил Лежка, волоча за собой рыжего мальчишку, оцепенение, сковавшее Лесю, отпустило. Она шагнула к Олегу, но тот даже не посмотрел в ее сторону.

— Пойдем, Матушка браниться будет… — канючил мальчишка, пытаясь утянуть брата обратно на крыльцо.

— Да помолчи ты, — резко одернул его Олег и подошел к кругу. — Что там?

— Не знаю… — сипло ответила Леся — горло пересохло от волнения. — Я вообще не понимаю, что за чертовщина тут…

Аксинья тем временем добежала до Стешки, схватила ее за локоть и потащила к лесу.

— Матушка высечет, как есть высечет… — понуро заныл мальчишка, но Олег его не слушал.

— Вы же хмарь гнали, да? — спросил он Лесю, не отрывая взгляда от деревьев, высящихся впереди.

— Кажется…

— И прогнали, чего они тогда… в чащу-то? Зачем? — Он нахмурился.

По высокому лбу тянулась мучная полоса.

— Все пропустил, — слабо улыбнулся он. — Дема скоро должен вернуться, хлеба свежего ему поднести…

Имя пронеслось в Лесе подобно разряду молнии.

— А кто он, Дема этот?

— Брат наш. — Олег наконец перевел взгляд на стоящую перед ним, улыбка стала чуть шире, говорить о брате было ему приятно. — И новый Хозяин леса. А приведет жену — так новым Батюшкой станет.

Леся заставила себя улыбнуться в ответ, но ей стало совсем уж жутко. Когда подобную глупость говорят свихнувшиеся бабки, принять это легче, чем услышать о Хозяине леса от красивого и молодого парня.

— Дема, значит… — протянула она, чтобы не молчать. — Кажется, о нем Стеша и кричала… — Хотела сказать что-то еще, но Олег больно схватил ее за руку.

— Что кричала? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Не знаю, я не расслышала…

— Что она кричала? — повторил Олег, впиваясь длинными пальцами в ее кожу. — Вспоминай.

— Да отпусти ты меня! — вскинулась Леся и попыталась вырваться. — Что на поляне он какой-то… Кажется.

Хватка ослабла. Олег отшатнулся, попятился, бешено озираясь по сторонам.

— Мне нужно туда… — медленно проговорил он, обращаясь к мальчику, стоявшему рядом, и тот испуганно вскрикнул, округляя рот.

— Так нельзя же! — замотал он головой. — Не ходи, Лежка, не ходи…

— Если так… то я теперь старший. Нужно идти.

Конопатое лицо мальчишки сморщилось, вот-вот зайдется плачем, но руку, державшую Олега, мальчик отпустил. Смотреть, как жалобно он съежился, оставленный всеми, было невыносимо. Леся присела на корточки, вложила во влажную детскую ладошку свою ладонь и зашептала:

— Не бойся, я с тобой побуду. Тебя как зовут?

— Степушка… — выдохнул мальчик, шмыгая носом.

— А меня Леся. — Она улыбнулась и посмотрела на Олега. — Если тебе нужно — иди, я за ним пригляжу.

Лежка застыл, размышляя, но порыв ветра принес из леса отголосок крика, и решение было принято. Он коротко кивнул и сорвался с места. Степушка вздрогнул всем своим маленьким тельцем, но ничего не сказал.

— Пойдем-ка мы в дом, да? — спросила Леся, поднимаясь.

Аксинья бежала через страх, как бегут сквозь неподатливую воду, рассекая ее всем телом, отталкивая руками, выдергивая ноги из топкого дна. Она не смотрела на лес, просто стремилась вперед, разделяя путь на отрезки. Вот рядом оказалась Стешка, испуганная зареванная корова — растрепалась, разнюнилась, тьфу. Аксинья схватила ее, сжала, одним яростным взглядом заставила замолчать. Не терять дыхание, а повернуться и бежать к лесу.

Так приблизился второй отрезок — четкая кромка деревьев, разделяющая чащу и дом. Когда-то Батюшка семь седмиц вышагивал по кругу, шептался с лесом, договаривался, где пройдет непреложная граница. И только потом, скрепив договор кровью, повалил первое дерево, чтобы выстроить дом. И этот рубеж осилила Аксинья, не глядя по сторонам, точно зная, куда ей нужно.

Продираться сквозь кусты и заросли было тяжелее. Но острые ветки и шум листвы чуть рассеяли страх, лес потянулся к ней, узнавая, разделяя ее беду. Аксинья вдохнула терпкий дух прелой листвы и хвои, благодарственно поклонилась и помчалась вперед. За ее спиной охала Глаша, судорожно всхлипывала Стешка, но ничего этого не существовало. Только путь через чащу к поляне — круглой, очерченной высшими силами. Куда меньше, чем та, на которой строился быт. Куда сильнее, куда кровавее ее. Лесное судилище. Алтарь для жертв и подношений. Место, где сам лес говорит с тем, кто достоин его услышать.

Уходя в топкое небытие безумия, Батюшка все твердил, что есть еще одна поляна. Совсем маленькая, поди найди ее в чащобе, но сила в ней скрыта особая. Что там, в самой гуще леса, он и стал Хозяином. Одолел себя самого, доказал, что будет править землей этой, беречь ее от топи да усыплять того, кто спит на дне озера жизни.

— Где? Где она? — допытывалась Аксинья, различая в куче перегноя умирающего сознания зерно правды. — Как нам найти-то ее, Батюшка, поляну эту?

Старик отмалчивался. Крутил головой, тонкие, прозрачные волоски метались по подушке. И только перед самым концом, когда начал чернеть от ног к груди, как старый дуб — от корней к кроне, прохрипел, скрипя зубами:

— Был бы сын, ему бы сказал, где поляну ту искать.

Аксинья обмерла, сглотнула ком, схватила старика за немощные плечи, встряхнула.

— Есть у тебя сын. Первый, старший. Ему поляну твою искать. Говори, стервец! — Голос обернулся карканьем злой вороны. — Погубишь нас всех! Говори, где поляна проклятая! Или придумал все, мертвяк болотный? Говори!

Батюшка поднял на жену водянистые, белесые глаза. В них плескалась ненависть.

— Падаль ты старая… Нет того сына, который бы вместо меня встал. Был, да ты не дала. Сердце твое гнилое… Проклясть бы тебя, да детей жалко… Глашу жалко. А тебя нет. — Тяжелые веки медленно опустились, голова склонилась на грудь. — Сама сдохнешь, а уж на том свете я с тобой разберусь.

А наутро он умер. И это были его последние слова. Эхом вторились они в Аксинье, стоило лишь закрыть глаза. Их шумели кроны в ночи. О них кудахтала дурная птица.

— Сама сдохнешь. Сама, — повторял и повторял Батюшка, пуская слюну из беззубого рта. — Нет у меня того сына. Был, да ты не дала.

Не дала. И ни разу в том не раскаялась. Но, выбегая на поляну, Аксинья уже не дышала. То ли от бега своего суматошного, то ли от ужаса, поднимающегося внутри.

На границе вытоптанной травы лежал Демьян. Растрепанные темные волосы шатром закрывали лицо, опущенное на ладони. Ими Дема впился в твердую землю, видать, подтянуться вперед хотел, но так и остался лежать: половина тела — на защищенной от лесного зверья да не-зверья поляне, а вторая — там, во владениях топи и мора.

— Демочка! — закричала Аксинья, не узнавая истошный свой голос. — Сынок!

И рванула вперед, и упала перед ним на колени, потянулась рукой. Холодная влажная кожа его колючей щеки заставила ее взвыть еще громче.

— Сынок! — голосила она, пытаясь перевернуть отяжелевшее, мертвое тело. — Лес, помоги… Ох, горюшко мое, горе… Сыночек!

Чьи-то руки, морщинистые и желтые, подхватили Демьяна с другой стороны, перевернули его на спину. Чьи-то белые нежные ладошки принялись очищать его лицо от грязи и хвои. Но Аксинья не могла ничего разобрать. Окаменевшая страхом, пылающая горем, она выла, царапая себя по щекам, желая вырвать глаза, лишь бы не видеть мертвецкую синеву родных сыновьих губ.

Кто-то оттолкнул ее в сторону, и она упала на землю, как была, боком, словно куль с мукой. Вытоптанная трава оказалась совсем близко. Под ней ползали жучки, тащили веточки маленькие муравьишки. Целому миру, несоизмеримо меньшему, было плевать на горе, расколовшее мир большой. Если бы Аксинья могла, она сожгла бы их всех. Если бы только страх ее мог обернуться пламенем. Но она осталась лежать, осиротевшая без мужа и сына баба, пустая и полая, не ведая, что лежит на давно истлевшей могиле сына другого. Ровным счетом ничего не ведая.