Три ялтинских зимы (Повесть) - Славич Станислав Кононович. Страница 22

Пулемет был спрятан, и у нас начались секретные разговоры…»

Так встретились и соединили усилия два человека, особенно много сделавшие для организации сначала разветвленной сети южнобережного подполья, а потом и нового Ялтинского партизанского отряда.

Интересно, как они оценивали обстановку в Ялте того времени. Приведу несколько выдержек из воспоминаний Александра Гузенко.

«…Я ввел в курс дела Казанцева., сказал, откуда беру данные о ходе боев, даже вдвоем начали записывать сводку. Сводка была печальной: окружение Ленинграда, Сталинграда, партизаны Крыма перестали давать знать о себе. Изменники ликовали, колеблющийся элемент начал тяготеть к немцам…

Представьте себе картинку на набережной. Два типа, одетые самым пестрым образом — пальто советские, короткие, до колен, брюки, видать, немецкие, к ним чулки (по-французски, что ли?), а на голове не то береты, не то докторские колпаки, — устроились за столиком частного питейного заведения, каких неожиданно много появилось в городе. Захмелели и широко разинули рты, откуда виднелось на двоих не больше пяти зубов. Стараясь перекричать друг друга, доказывали прелести немецкого сахарина, твердили, что сахарин вкуснее и полезнее, чем наш русский сахар, и скоро немцы побьют-де все рекорды в мире своим сахарином.

Тут же швейцар в костюме старого покроя, побитом молью, в пятнах и на складках заштопанном — после долгого, как видно, хранения. Швейцар низко кланялся при появлении господ и жестом приглашал в ресторацию. Но если приходили военные, он быстро, подпрыгивающей походкой, похожей на прыжки молодого козленка, которые, однако, не к лицу старому козлу, подбегал к гостям и принимал их одежду.

По самой набережной важно расхаживало несколько дам, приручив немецких унтеров… На углах сидели старики и подростки, терли тряпками до нагрева штиблеты господам. В зале бывшего „Туриста“ гоняли бильярдные шары на деньги… В углу за малым столиком метали банк, на столе лежала куча денег — советские, румынские, итальянские, немецкие…

Можно было подумать, что в 1920 году крымские горы и ущелья, не жуя, проглотили весь белогвардейский хлам, а спустя двадцать лет его выблевали.

Только честный люд в скорби молчал, и разговаривали дома шепотом, а на улицах только взглядами. Взглядом выражались скорбь, сочувствие и надежды, и эти люди понимали друг друга. Чем вывести из мертвого оцепенения? Чем обрадовать народ? Чем заткнуть горло ликующей своре?..

Множество вопросов, которые нужно решить без всякого дружеского руководства, без помощи и указаний. Нужно было руководствоваться собственными мыслями, своей совестью. Нужны были люди, организованная группа, связанная узами идейного единства, борьбой против общего врага.

Перебрав несколько раз свои мысли, вечером в беседе с Казанцевым я предложил организацию такой группы… Отобрать с полной проверкой, как в партию, стойких и достойных людей, принять присягу… Давать задания, вести борьбу, закалять и проверять в борьбе лучших людей…

Казанцев согласился со мной, и вдвоем при участии моей жены Татьяны Поляковой и ее дочери мы разделили обязанности. Я Казанцеву предложил руководящую роль, как грамотному в стратегии офицеру, а на себя взял политическое руководство, так как чувствовал крепче себя, чем Казанцев. Дали клятву, что будем верны народу, а если найдутся товарищи покрепче нас, то сдать им все управление, лишь бы на благо отчизны…»

Как видим, они не переоценивали себя. Брались за трудное дело с горечью, болью. Но и с непоколебимой решимостью.

Однако за ними стояло не только прошлое — рядом было их настоящее. Два испытанных, зрелых человека, соединив усилия, становятся не просто вдвое сильнее — они могут сделать уже нечто совершенно новое. А здесь примешалось и еще одно: за каждым из двоих стояли люди, пусть небольшая группа, но надежная, верная до конца. Так что организация возникла с первого же их шага навстречу друг другу.

Уже упоминалась Татьяна Полякова. Я знаю ее лишь по рассказам и по собственным ее коротеньким воспоминаниям. Видел только на довоенном снимке: простенькое платье в горошек, гладкая прическа и никаких украшений. Да и нужны ли, подумалось, украшения этой женщине, овал лица которой так мягок, взгляд задорен и весел, а улыбка столь заразительна! Брови вразлет, рисунок губ четок и нежен, зубы… — да что говорить! Это ведь у дурнушки невольно отыскиваешь хоть что-нибудь привлекательное, а эта всем хороша.

Наверное, была в молодости Татьяна Андреевна и заводилой и душой компании. В войну, в оккупацию, проявились иные ее качества: жизнестойкость, находчивая смелость, умение слить воедино все — заботу о семье, любовь к мужу и верность гражданскому долгу. Они оказались неразделимы.

Татьяна Андреевна, ее мать и шестнадцатилетняя дочь Оля были не просто семьей Гузенко, но и его ближайшими помощниками. Удивительная семья! В сентябре 1943 года Татьяна Андреевна ушла в партизанский отряд с четырьмя детьми. Двоих пришлось нести на руках — они были совсем крохотными.

В лес, в горы с маленькими детьми?! Татьяна Полякова пошла на это с облегчением. Позади остались внезапные обыски, опасность провала и ежечасный риск.

Нет, при всей их непритязательности и обыкновенности эти люди все-таки необыкновенны. Хорошо бы сказать это раньше, когда они были живы, но лучше поздно, чем никогда.

Тот же Гузенко. Неудачи, несчастья и редкостное везение так тесно переплелись в его жизни, что невозможно сказать, чего же в ней было больше. Однако никогда ему не изменяли чувство собственного достоинства (хотя унижен бывал всячески) и юмор (хоть временами все было вокруг черным-черно).

Вернувшись в Ялту, явился, как все, на работу — в свой санаторий. И нужно же, чтобы в этом санатории разместилась зловещая зондеркоманда 11-А! Он остался там, в самом змеином логове. Незаметный мастеровой человек — слесарь и электрик. Видеть и слышать довелось многое, а передать некому. Но это чувство беспомощности переживали многие. Одни так и остались с ним, другие тут же начинали искать выход из положения.

Нет худа без добра. Гузенко легализировался. Справка с места работы заставила примолкнуть даже полицаев местного участка. Вошел в доверие к некоему радиотехнику, стал потихоньку запасаться радио-деталями и слушать московские передачи. И, наконец, главное: перед самым Новым годом нашел в зарослях возле бывшего графского дворца кучу рассыпанного типографского шрифта.

Оценил находку сразу — как ее не оценить! Глянул по сторонам: глухо, пустынно, тихо… И холодный декабрьский день с дождем, который перемежался срывавшимся с недалеких гор снегом, уже не казался промозглым и мерзким, а как раз таким, каким он должен быть для такого случая. Кругом ни души — что может быть лучше! И следы тут же размоет, а к ночи занесет…

Не откладывая это дело ни на час, Гузенко перенес шрифт и надежно спрятал его в глубине старого парка.

Говоря о «редкостном везении», я имел в виду прежде всего этот эпизод. Каждому из нас выпадает в жизни случай. Но каждый ли умеет воспользоваться им? А иногда ведь нужно не только уметь и хотеть, порой для этого необходимы решимость, настойчивость, мужество.

Отныне мысль о шрифте не покидала Гузенко никогда, была, как напоминание о неоплаченном долге. А к этой мысли подверстывались другие: для шрифта нужны станок, валик, бумага, краска. Только тогда это станет типографией. Нужен наборщик. Типография нуждается в источнике информации — нужен приемник. А для всего этого необходимо подходящее помещение… Появилась линия поведения, программа действий.

Для начала перебрались на другую квартиру. На прежней было слишком много соседей, новая показалась более подходящей. Гузенко даже перенес сюда немного шрифта.

…Немцы нагрянули внезапно. Гузенко с лестничной клетки увидел, как машина подкатила к соседнему подъезду и жандармы, выскочив из нее, не задерживаясь, кинулись в подъезд. Даже не зная, что им здесь нужно, Гузенко бросился на чердак, где был спрятан шрифт. Уносить его поздно, но полутемный чердак устлан шлаком почти такого же цвета, что и этот уже не раз побывавший в наборе типографский металл… Гузенко несколькими широкими взмахами рассыпал шрифт по шлаку и бросился назад, чтобы успеть уйти до появления здесь немцев, уже выламывавших другую чердачную дверь.