Симфония боли (СИ) - "Ramster". Страница 103

Рамси вышел на улицу и выдохнул облачко морозного пара – показалось на секунду, что оно должно быть розоватым от крови. Опустил руки в ведро с дождевой водой – ледяная и прозрачная, она тягучей болью заломила запястья и медленно замутилась маслянистыми багряными разводами. Уже не попить, ну да и не важно. Провизии из разорённой заправки должно было хватить ещё на пару недель – как и планов. Рамси задумал, например, отправлять Хорнвуду письма с посылками: «Угадай, чей палец», – бросая их в ящики для пожертвований, чтоб не засекли. А ещё публиковать заметки от лица Донеллы – он уже сочинил для нескольких текст. Такие смешные мелочи по сравнению с былыми амбициями: ободрать всех Хорнвудов, перебить всех Старков…

Именно этот план Рамси, помнится, рассказывал Гришу; тот был не в курсе только последнего пункта: не каждый ведь может работать в условиях предопределённости исхода. Последним же пунктом, истребив всех, Рамси собирался сесть и ждать королевские войска. И перед их сытыми охреневшими рылами, стоя на крыльце отвоёванного Дредфорта – своего Дредфорта, – с улыбкой пустить себе пулю в висок.

Теперь из этого можно было не делать тайны, потому что Гриша он убил. Как и отца. Как и его телохранителей. Как и Фрея, и Элиота, и леди Хорнвуд, и толпу тех, чьих имён не знал или уже не помнил.

Как и Вонючку.

- В конце пути, – многозначительно объявил Рамси супруге, вынырнув из мыслей перед её дверью. – В конце пути, в конце пути… Он ждёт меня где-то в конце пути. Осталось немного, осталось сколько успею. В конце концов, я обещал маме.

Комментарий к 21. Балласт на асфальт (1) https://vk.com/wall-88542008_2535

Иллюстрация и музыка

Большущее спасибо соавтору за раскрытие образа Луизы!

====== 21. Балласт на асфальт (2) ======

Когда Вонючка был жив, он тайно мечтал стать телохранителем.

Признаться себе в этом он смог только сейчас, когда мечта потеряла смысл, как и существование его тела, которое всё ещё требовало тренировок. Теперь Вонючка использовал их, только чтоб вымотаться перед рассветом и уснуть.

Каждое утро… Нет, не утро, каждый день начинался для него до тошнотворности одинаково. Просыпался он к полудню и включал на полную мощность принесенное Этой радио: музыка и пустая трепотня – что угодно, чтоб заглушить мысли, – да так и сидел, растворяясь в шуме чужих жизней, до обеда. После обеда он выдерживал сеанс терапии и ждал ужина, после ужина – терпел Эту, затем включал едва слышно приёмник и садился ждать утра. И это было испытанием похуже, чем навязчивые разговоры и попытки коснуться.

Ночь была временем, когда от кошмаров не спрятаться: фильм о Безупречных и разговор вслед за этим что-то сдвинули в Вонючкином подсознании, и оно теперь щедро выплёскивало видения прошлого – стоило только оказаться в темноте и задремать. Сознание улетало, кувыркаясь, в круговерть воспоминаний, сладких и страшных вперемешку: Вонючка помнил теперь всё до последней секунды.

…Он помнил установку блоков: панику и агонию, и недетскую жестокость на мордатом лице, в полубезумном взгляде. Это осознавалось просто как факт, уже давно не важный, как и слова о ненависти, как и побои ногами в приступе горькой ярости… Важно было то, как хозяин впервые после операции снял Вонючку с дыбы, милостиво щадя перештопанную руку. Не оттолкнул прильнувший к плечу подбородок, не осмеял робкое, ещё совсем неумелое мурлыканье. Вместо этого – уткнулся носом в ухо и горячо сопел, стиснув до похрустывания рёбер и до нереального, сумасшедшего счастья.

…Вонючка помнил, как отключился однажды, вымотавшись за день, на полу, а проснулся в темноте и тесноте, между матрасом лежанки и холодом камня. Подхватился в ужасе: что это?! обвалился потолок?! где хозяин?! – под его заливистый смех и щелчки камеры. Господин Рамси просто пошутил: накрыл спящего питомца перевёрнутой лежанкой; если бы Вонючка умел смеяться, то смеялся бы ради хозяина – но мог только трястись и жалобно моргать, отходя от пережитого страха. И хохотавший только что господин Рамси, нахмурясь, сгрёб его в охапку и снисходительно трепал по голове. А потом приказал тащить лежанку в угол и спать – мол, всё равно от игрушки сейчас никакого толку. А в деланно-строгом выражении его глаз виднелась незнакомая до тех пор забота…

…Вонючка помнил несмелое изучение друг друга: помнил, как к скольжению ножа начали примешиваться странные, неожиданно приятные касания, помнил зачарованно-выжидающий прозрачный взгляд. Помнил, как вместо удара получал тычок в грудь и послушно опрокидывался, и как неловко, на пробу – аккуратная ладонь хозяина оглаживала его пугливо поджимавшийся живот. Не понимая тогда ещё, что это значит, – Вонючка просто замирал, каменея, давя в себе стон, от щекотного волнения, и волоски на руках вставали дыбом, и прерывалось дыхание… Будто хрупкую драгоценность, он принимал грубоватые неуверенные ласки, едва-едва осмеливаясь подаваться навстречу. И, сгребённый в охапку, ощущал, млея от счастья, как бешено колотится сердце хозяина вплотную к его собственному.

…Вонючка помнил презрительную брань лорда Русе: «Сколько можно повторять: не тискай эту тварь!» – помнил неприязненные взгляды и давящие холодом нотации: «Он может быть сколь угодно раболепным тупым дерьмом, но физически он человек, а не собака. Не заставляй меня подозревать, что ты малолетний педераст». Вонючка помнил отчаяние, сквозившее в каждом жесте хозяина – когда тот приглушенно рычал сквозь прижатые к лицу ладони, оставшись наедине, а затем только ближе притягивал к себе живую игрушку, даря болезненно-острые всполохи возбуждения…

А дальше всё мешалось в Вонючкиных мыслях и летело кувырком, всё безудержнее в пропасть: страшная новость о свадьбе, подрыв виллы, бойня на верфи, и смертный ужас, когда хозяин упал, и хряск чужой глотки в зубах, и ослепляющая боль от блока… Погоня и стрельба – «Смотрите, мой лорд, для вас я убью их всех!» – восхищение в обожаемых прозрачно-голубых глазах и неприкрытый страх – в ненавистных. Чужой дом, ссора, бледное лицо господина Рамси, схваченного охраной, царапнувший по виску выстрел, истошный вопль – и взрыв…

…Спокойный голос, говорящий о самом страшном. «Ты – Теон Грейджой, теперь никто не будет твоим хозяином». И фотографии, не имеющие права быть реальностью, но правдивые – чёрно-багряные, будто провалы в Ничто, всасывавшие душу.

Последние видения приходили чаще всего – Вонючка просыпался в холодном поту, с заполошно колотящимся сердцем, захлёбываясь слезами… Подвёл, подставил, не смог защитить! Вражда с Хорнвудами, и ссоры с лордом Русе, и авария возле верфи, и злополучный след зубов на рёбрах – всему виной Вонючка, Вонючка, поганый Вонючка! Он вцеплялся себе в голову и сипло выл без единой человеческой ноты, раскачиваясь и крупно дрожа.

Остановить это, прекратить существование своего тела – было единственным желанием Вонючки всё это время, каждую минуту. Ночью же, после таких снов, оно становилось неодолимым. И невыполнимым.

В палате с зарешёченными окнами, под постоянным наблюдением – неудачная попытка лишила бы Вонючку доверия Этих, а заодно и всех шансов. Он должен был вести себя хорошо и убедительно играть свою роль. Он должен был продержаться до интервью: за успешное выступление Вонючке обещали свободный выгул.

- Да соберитесь же вы, Хорнвуд, в конце концов! – Пейтон Крэгг повысил голос, и его подельник тревожно встрепенулся. – В Пайре беспределят бунтари, в войсках чёрт-те что творится, товар так и пропал с концами – а вы всё витаете в облаках!

- Я должен продержаться до интервью, – невпопад пробормотал Хорнвуд, нервно оглянувшись через плечо – ссутуленный и дёргано-суетливый, он имел вид вконец свихнувшегося параноика. – Осталось немного… Болтонский гадёныш придёт на живца, и я отдам его вам. И делайте с ним что хотите, только узнайте, куда он утащил мою девочку…

Крэгг раздражённо втянул воздух сквозь зубы:

- Своей девочкой. И своим придуманным Болтоном, – с расстановкой, сдерживая злость, произнёс он, – вы здорово утомили моих людей, это я вам честно скажу. Вы ничего больше не видите вокруг – ни одной из ваших проблем, которые я уже которую неделю решаю вместо вас прямо из больницы.