Симфония боли (СИ) - "Ramster". Страница 30

- Вонючка, взять! – донёсся сзади азартный выкрик.

«Не догонит, – уверился Гриш и помчался по прямой. – Заморенный, тощий – не догонит!»

За собственным топотом он не услышал ни топотка кед, ни низкого взрыка – что-то сшибло вдруг, врезавшись в спину, и стажёр грохнулся об пол, аж искры из глаз брызнули! Через пару секунд он проморгался, пытаясь втянуть обратно выбитый из груди воздух; перед носом медленно сфокусировались каменные плиты пола. Между лопаток давила, мешая дышать, упругая тяжесть, а на поясницу, похоже, наступили коленом.

- Ай-й-й…

- Вонючка, делись с адептом мудростью, – скомандовал господин Рамси издалека.

- Надо говорить «пожалуйста, милорд». Обращаться на «вы», – прозвучал сверху глубокий и глухой, совершенно не запыхавшийся голос. – Проявлять почтение. И р-руками не тр-рогать. – Острое колено вдавилось в позвоночник сильнее – ох, кажется, что-то хрустнуло…

- Постиг вежливость?

- Да-а, милорд!.. – выдавил Гриш.

- Завтра в девять утра выезд, ты в составе сопровождения. Вонючка, ко мне! – Тяжесть отпустила и шустро затопотала прочь. – Хороший пёс, хоро-оший…

Комментарий к 9. Анемия души (1) https://vk.com/photo-88542008_456239120

====== 9. Анемия души (2) ======

В замкнутом пространстве без окон жизнь течёт совсем по-другому. Не жизнь даже – существование, стылое и затхлое, в вечном тусклом свете запылившихся ламп.

Теон, кажется, уже целую вечность не видел солнца, не выходил на улицу, не вдыхал свежего воздуха – с того самого вечера, когда его, связанного, с окровавленной ногой, заволокли в подвал после неудачного побега. Сказать по правде, он уже давно не знал, какое сейчас время года. Сколько он провёл в подвале под Дредфортом? Месяц? Два? Полгода? Уж точно достаточно времени, чтобы навязчивое желание курить, сводившее с ума поначалу, постепенно сошло на нет, а затем и вовсе исчезло. Достаточно, чтобы с горем пополам зажила бесконечно гноившаяся рана на ноге, оставив после себя хромоту. Достаточно, чтобы заболеть и так надоесть болтонскому сынку своим кашлем, что тот приказал бросить в угол кучу тряпок – пленнику вместо постели. Достаточно, чтобы подвинуться рассудком.

Дни отмечались лишь приходами Рамси после школы, недели – выходными, когда хозяин появлялся на пороге с самого утра. И все они были пропитаны такой болью и страхом, что Теон давно перестал их считать, забитый до отупения и равнодушия ко всему, что не пугало и не делало больно. Ко всему, кроме своего мучителя.

Любимым развлечением у Рамси была, как он сам говорил, «резьба по коже». «Кто-то по дереву любит вырезать, но, как по мне, твоя тушка — лучший материал, — рассуждал маленький ублюдок с милой, почти ласковой улыбочкой, крутя в руке свой проклятый балисонг. — Ты ведь не против, Вонючка?»

Последний вопрос звучал риторической издёвкой – под мерные щелчки половинок рукояти; лезвие то пряталось между ними, то высвёркивало – хоть бы ты себе пальцы, урод, отчикнул… Вонючка (Теон! Хотя бы в мыслях он ещё оставался собой) был, конечно же, против – когда тонкое лезвие впивалось в едва зажившую кожу, вспарывая кровавую корку и вырывая постыдные вскрики боли. Когда Рамси жёстко вцеплялся в его волосы или ухо и с силой ударял головой о балку дыбы. Когда приближался к пленнику и застывал на расстоянии трёх дюймов – маленькая мордатая мразь с чокнутым взглядом и хищно раздувающимися ноздрями, – жрал свою живую игрушку взглядом и наслаждался причиняемой болью.

Вскоре он начал снимать Теона с дыбы сам. После каждой пытки, медленно и с удовольствием. Отвязывал сначала ноги, заставляя сквозь зубы выть от боли в вывернутых плечах, – а потом и запястья. Не гнушаясь кровью, которой заляпывал его пленник, маленький палач обхватывал горячее полубезвольное тело – такое тощее, что поднять можно было без труда, – и нетерпеливо притискивал к себе. Теон едва стоял на ногах – а Рамси сжимал его то ли в собственнической хватке, то ли в бесцеремонном подобии объятий – как обнимают неодушевлённый предмет вроде подушки, неспособный испытывать нежелание или неудобство, – сжимал крепко-крепко, глубоко и с наслаждением дыша. Впитывая чужую дрожь и боль…

Теон не смел шевельнуться, замирал в руках малолетнего маньяка – сейчас, после пытки, эти руки были аккуратными, почти нежными.

«Больно?..» – упоённо, ласково урчал Рамси у самого уха – а в его голосе, резком и совершенно детском, ясно слышалась хищная улыбочка. И стискивал сильнее, так, чтобы в растравленных ранах на всю грудь отпечаталась каждая пуговка и складка его рубашки, каждая заклёпка и ремешок безрукавки. Так, чтобы темнело в глазах, а из глотки лез позорный скулёж, который от очередного резкого движения срывался в короткий стон – ещё более стыдный, похожий на обрывок рыдания.

«Больно, Вонючка?..» – и горячее, шумное дыхание всё чаще прерывалось, а рукоятка сложенного ножа холодила спину, заставляя сильнее дрожать.

И в эти минуты Вонючка (Теон!) искренне ненавидел своего мучителя. Ненависть не могла стать сильнее даже тогда, когда одновременно с резким выкриком «отвечай!» хватка вдруг разжималась и его сшибал с ног тяжёлый удар в челюсть. Упасть на пол чаще всего было спасением. Уронили – значит, надоел. Значит, полапают, может быть, немного за лицо и свалят наконец. До следующего раза.

Теон сжимался в комок на холодном полу и закрывал глаза, дурея от раздирающей боли: десятки маленьких надрезов на груди, животе, руках, вывернутые из суставов плечи, истёртые до мяса запястья… Хор сигналов бедствия от тысяч болевых рецепторов сводил с ума. И всем своим туманящимся сознанием мальчишка желал одного: прекратить это. Навсегда. Неважно как.

«Убей меня», – попросил он однажды полушёпотом, когда голос уже сорвался от криков.

«Во-первых, на “вы” и “пожалуйста, милорд”, – терпеливо, с безразличной мордашкой поправил Рамси – с таким металлом в голосе, что по спине пробежался холод от предчувствия страшной боли. – А во-вторых, – усмехнулся весело, приподняв аккуратные бровки, – что мне толку с тебя мёртвого, Вонючка?»

Теон уже мало что соображал в тот день (вечер? ночь? утро?). У него была Цель. А терпения уже не было – кончилось резко и бесповоротно, вместе с остатками рассудительности.

«Никакой я тебе не Вонючка, – монотонно, сипло: сил осталось только на ненавидящий взгляд. – Я Теон Грейджой. С Железных Островов. А не твоя грёбаная игрушка».

«Ты хреновый пёс», – холодно процедил Рамси – зловеще, негромко, с той самой безэмоциональностью, за которой пряталась самая сильная ярость, – но Теону уже не было страшно. Он шёл по верному пути к своей Цели – довести ублюдка до слепого бешенства и наконец-то освободиться навечно.

«Нет, не пёс. Я задолбался играться с тобой, ты, больной, отвратный, жалкий извращенец. Я никогда не был твоей собственностью и не буду. – Голос окреп и уже почти не прерывался: свою последнюю речь Теон просто обязан был произнести достойно! – Если бы ты не прятался трусливо за своих людей, я убил бы тебя, как крысу. Каждое твоё прикосновение – мерзко, то, как ты прёшься от всего этого… Надеюсь, однажды ты сам сдохнешь от боли».

Рамси отшатнулся. Бледный, с остановившимся взглядом и застрявшим в горле вдохом – как от удара под дых. Сначала задрожали руки, одна из которых сжимала нож, потом – искривившиеся побелевшие губы…

«Сейчас, – подумал Теон. – Сейчас всё закончится». Ему было легко и почти радостно – впервые за всё это время. Злой и весёлый азарт на время вернул его к жизни, дал силы оскалиться: не худший способ распрощаться с жизнью из тех, что остались возможными…

«Не беспокойся об этом, – тихо и раздельно произнёс Рамси – ломким, совершенно чужим и мёртвым голосом – и шагнул вперёд. – Моя боль всегда со мной. Но я щедрый и люблю делиться».

«Твоя… боль?! Утонувший Боже, вот страдалец! – смех Теона походил на хриплое полузадушенное карканье – он бы сам такого испугался, если бы ему не было так глубоко наплевать на всё в свои последние секунды. – Ты ещё и сопливая девчонка ко всему, никчёмный ублюдок…»