Симфония боли (СИ) - "Ramster". Страница 44

«Не люблю видеть кровь, которую пролил не я. Будь осторожнее с подарком».

Только во время этого прикосновения, от которого сжалось всё внутри предчувствием новой боли, Вонючка почувствовал что-то лишнее во рту, за напряжённо сомкнутыми губами.

«С подарком?..» – спросил он безмолвным взглядом снизу вверх, несмело приоткрыв глаза.

«Вчера был второй этап операции. Тебе собрали по кусочкам ключицу, несколько рёбер и руку. И ещё кое-что добавили лично от меня, на заказ, – хозяин улыбался – предвкушающе, почти с торжеством. – Оскалься».

Вонючка беспрекословно выполнял приказы – выполнил и теперь: медленно развёл задеревеневшие губы, показывая… голые дёсны? Что тогда сомкнулось во рту слаженно и чётко, как механизм замка? Скребнув металлически-остро, так что давящая боль вспыхнула где-то в глубине челюстей…

Опасливо, неверяще – Вонючка ощупывал израненным языком гладкую внутреннюю поверхность своих новых зубов. Сбивался со счёта, терялся в длине клыков… Прижмурился от острой боли, снова порезавшись.

«Красавец, – похвалил Рамси. – Теперь ты как настоящая собака. Выгуливаться будешь вон в ту дверь. Не дотащишься – тебе конец. Потому что ты в моей комнате».

Да, Рамси велел перенести Вонючкину лежанку из подвала. Объяснил это тем, что таскаться туда по сто раз на день ему лень, да и сдох бы доходяга в таком холоде.

Вонючка мог ковылять – еле-еле, по стенке, на подгибающихся от слабости ногах – только до туалета и обратно. Мог, конечно, и есть сам: две миски, с водой и с едой, стояли у самой лежанки… Но, когда он попытался сделать это в первый раз – неловко роняя куски и с трудом держа на весу голову, – Рамси подошёл и сел рядом. Вонючка в панике принялся собирать с пола всё упавшее – лихорадочно-торопливо, трясущейся рукой, порезал пальцы о собственные зубы, заталкивая крошки в рот; Рамси остановил его одним движением, прижав четырёхпалую кисть к лежанке. И под полным ужаса взглядом набрал еду в ладонь и поднёс к смертельно побледневшему лицу затравленного существа: «Жри».

Вонючка не дышал, когда робко и неверяще брал кусочки с аккуратной ладошки палача – губами, с бесконечной осторожностью, стремясь не прикоснуться ни кожей, ни дуновением воздуха.

Рамси держал руку долго, пока не осталось ни крошки. Смотрел сверху вниз – изучающе и как будто завороженно. И когда всё закончилось, толкнул к питомцу миску с водой коротким нервным движением, так что жидкость плеснула на пол. Вонючка так и застыл, втянув голову в плечи, перепуганный, не в силах сглотнуть застрявший в горле кусок: всё-таки чем-то разозлил…

Несколько секунд Рамси мерил живую игрушку взглядом, будто решаясь на что-то; не приказывал пить и не уходил, с каждым мгновением усиливая панику бедняги. И наконец набрал в ладони воды прямо из миски и сунул питомцу под нос – нетерпеливо и требовательно, пока всё не просочилось между пальцами. Вонючка дёрнулся навстречу, бережно приник к воде – всё так же избегая коснуться хозяина; замер, когда почти допил.

«Полностью», – бросил Рамси – непринуждённо-доброжелательно, как звучали почти все его распоряжения. Как будто не приказывает, а добродушно предлагает. Как будто не заставит чокнуться от боли за неповиновение.

И Вонючка выпил воду до капли – хоть и пришлось, крепко жмурясь и холодея от ужаса, вжаться носом и губами в ладони хозяина. Первые секунды он не почувствовал ни пряного запаха, ни мягкости кожи – только напряжённое подрагивание мышц под ней и живое тепло.

«Хороший пёс», – почти невозмутимо выдал Рамси – и в первый раз пригладил голову питомца. Неловким коротким движением: то ли просто вытер о волосы мокрую ладонь, то ли и впрямь на секунду вообразил его собакой. А потом резко поднялся и вышел.

Остаток дня он избегал взглянуть на Вонючку, не то что подойти. И ночью беспокойно ворочался, заставляя живую игрушку вздрагивать от каждого скрипа кровати: а вдруг сейчас встанет и придёт вымещать свою непонятную злость?! Вонючка так и пролежал всю ночь не шевелясь; тревожно таращился в темноту, даже когда хозяин затих, и отключился, измотанный, только под утро.

Так прошло несколько дней. По тому, как ложился на пол свет из окна, Вонючка определял примерное время суток и не ел часов с десяти и до самого возвращения хозяина из школы: тот любил кормить питомца из рук именно голодным. Радовался Вонючкиному аппетиту – тому, как тот жадно и торопливо глотал, но кусочки брал всё с той же пугливой осторожностью; трепал за уши (почти не больно), иногда поил. Но больше не заставлял собирать всю воду до капли.

И, хотя Вонючка чувствовал огромное облегчение от этого, внутри поселилось совершенно непонятное, пугающее своей нелогичностью сожаление. Потому что ладони у хозяина в тот единственный раз были мягкие, тёплые… Почти ласковые.

Ещё через несколько дней гипс с правой руки сняли. На предплечье, поверх старых шрамов, осталось несколько едва подживших разрезов с торчащими нитками швов – через них были поставлены скобы и штыри, которыми соединили кости. Рамси хмурился, глядя на них (наверное, считал, что только он имеет право резать свою игрушку для пыток), – и Вонючка поджимал и прятал руку, когда попадался хозяину на глаза.

Конечно же, разумно было бы лежать, свернувшись, в своём углу и не привлекать к себе лишний раз внимание мучителя – но Вонючка слишком привык быть рядом. И стремление это (продиктованное привычкой?) было едва ли не сильнее, чем страх. Хозяин мог наказать за что угодно, мог в любой момент начать мучить ради собственного удовольствия или вовсе потащить на дыбу. Но, несмотря на всё это, рядом с ним Вонючка ощущал… спокойствие? Умиротворение? Робкое, как огонёк на ветру, удовольствие?..

В тот вечер, когда он впервые набрался сил и решимости приблизиться, Рамси сидел за столом и угрюмо смотрел в монитор – вымотанный и подавленный после очередного отцовского выговора. Но впечатление это было обманчивым: даже смертельно уставший, юный Болтон мог бесконечно причинять боль – Вонючка это прекрасно знал. И всё же подполз – не спуская с хозяина настороженный взгляд, каждую секунду готовый отпрянуть – и тяжело опустился на пол рядом с креслом. Дрожа от слабости, опёрся спиной на неудобные резные ящики стола, осторожно перевёл дыхание…

Рамси, кажется, даже не понял сразу, что происходит: он ведь не звал. В первые пару секунд в светлых глазах, опалесцирующих голубоватым отсветом монитора, читалось только раздражённое недоумение – а потом он улыбнулся, склонившись: одним уголком рта, мрачновато, неверяще – и с почти детским несмелым восторгом. И эта улыбка стоила и боли, и усталости, и страха вызвать недовольство. Эта улыбка стоила того, чтоб, с робкой преданностью таращась снизу вверх, едва заметно просиять в ответ.

Смиренно собирая кусочки отварного мяса с ладони, благоговейно лакая из рук воду, замирая под небрежной трёпкой – Вонючка всё больше становился для хозяина псом. Сидел на полу у ног, когда Рамси бывал чем-то занят за столом; подавал по команде «лапу» – четырёхпалую, мелко дрожащую; по команде же показывал в оскале частокол нелюдских зубов…

Рамси гордо ухмылялся: «Хороший пёс», – и эта скупая похвала заставляла Вонючку смущённо-счастливо опускать голову. Ведь за всё это время трудно было не понять, каких животных его хозяин любит больше всего на свете.

«Ты собака, – напоминал Рамси, трепля тощий загривок и свалявшиеся кудряшки на затылке живой игрушки – едва встав с кровати, по-сонному искренний, но с обычной своей бескомпромиссной властностью. – Моя собака».

«Да, милорд, – глухо шептал Вонючка и покорно жмурился под прикосновениями: они почти не приносили боль! – Я ваша собака».

Он был рад любой команде и любому взгляду в свою сторону, рад был хватке цепких пальцев на ухе… А потом хозяин собирался и уходил в школу, оставляя питомца наедине с его мыслями – едва ли по-собачьи простыми.