Рождественское перемирие (ЛП) - Райз Тиффани. Страница 4

- Ты вспоминаю, - закончила за него Нора.

- Я вспоминаю, - сказал Кингсли, - слишком много вещей, которые хочу забыть.

- Значит, захотел, чтобы я упаковала твои рождественские подарки ради повода прийти ко мне?

- Pathétique, non? - спросил он.

- Если бы я могла загадать желание на Рождество, то хотела бы выпить кофе с ним завтра утром. Просто кофе на его кухне. Насколько pathétique это?

- Твое желание более реально, чем мое, - заметил он.

- Какое у тебя?

- Я хочу еще раз проглотить сперму Сорена, - ответил Кингсли.

Нора прищурилась и слегка приоткрыла рот от удивления. Редкий момент, когда Нора Сатерлин теряет дар речи.

- Я имею в виду, по старой дружбе, - ответил он.

- Вот почему я держу тебя близко, - сообщила Нора. Она схватила его за ухо и резко потянула, прекрасно зная, что ему так нравится. - Ты заставляешь меня смеяться и шокируешь, когда я в этом больше всего нуждаюсь.

- Именно для этого я здесь, - согласился он. – Поэтому, и чтобы быть выпоротым и оттраханным.

Нора улыбнулась поверх бокала вина, сделала небольшой глоток, но хотела выпить его залпом.

- Не знаю, почему я так тяжело это воспринимаю, - пробормотала она. - Это не первое наше плохое Рождество. Наше первое Рождество... вероятно, было самое худшее. Весь Сочельник провела в слезах в кровати.

- Что случилось? - спросил Кингсли.

- Ты не помнишь? Тогда мне было шестнадцать, - рассказала она. - В одну ночь я нарушила все его правила. Я ушла и встретилась с отцом - нарушение. Я не полила палочку, которую должна была поливать. Еще одно нарушение.

- Ты появилась у меня дома без приглашения, обжималась с... кем?

- С Лакланом, - ответила она с облегчением. Ей нравился этот парень. - Он назвал меня Крошкой. А затем укусил.

- Ах, этот ублюдок австралиец, который украл мою девушку. - Вспомнил Кингсли, с отвращением сморщив нос.

- Это была первая ночь, когда я тебя увидела, - продолжила Нора. - Боже, ты был таким высокомерным. Я все еще помню, как ты стоял и грозил мне пальцем. Ц-ц, детям вход воспрещен.

- А что мне оставалось делать? Подать тебе бокал Pinot и затащить в постель? Признаюсь, я рассматривал этот вариант.

- Это было бы гораздо веселее, чем слушать крики и быть брошенной.

- Это произошло позже? Он накричал на тебя?

- Ты знаешь, он не кричит в буквальном смысле. Пока его не доведешь.

- Да, знаю. Я его доводил.

- Сорен отвез меня домой на твоем Роллсе. По дороге он четко дал понять, что мы с ним слишком быстро сблизились, и я была слишком юной, чтобы стать частью его жизни. А после почти целый год молчаливого исцеления. Кроме нескольких раз, когда я доходила до отчаяния и искала с ним встречи. Первый раз я сбежала на Рождество.

- Что произошло? - поинтересовался Кингсли.

- Ты действительно хочешь знать? - спросила она. - Это было... сколько? Тринадцать лет назад. Там сплошные сантиментальные подростковые сопли.

- Я люблю твои сантиментальные подростковые сопли. На самом деле, все твои сопли.

Нора была рада тому, что Кингсли здесь, сдерживал ее от излишних сантиментов.

- Стань моей грелкой для ног, - приказала она, - и я расскажу тебе историю.

Кингсли подчинился без единого протеста. Он поставил бокал вина и лег у ее ног. Нора засунула холодные ступни под его рубашку и прижала к теплому животу. Ах... блаженство...

- Днем отцу вынесли приговор, - начала Нора. – В канун Сочельника. Вынося приговор парню в канун Сочельника, можно говорить о садизме.

- Трудный день, - согласился Кингсли.

Нора медленно кивнула: - Трудная зима.

Тогда она еще не была Норой Сатерлин, и, вероятно, если бы была ею, Элли Шрайбер восприняла бы лучше новость от мамы, что отец проведет следующие пятнадцать лет в Райкерсе. Элли согласилась свидетельствовать против него, как часть заявления о признании своей вины, когда сама предстала перед судом с пятью случаями угона авто. Ее показания могли упечь его на гораздо больший срок, чем пятнадцать лет, без шансов на досрочное освобождение после семи лет, поэтому он заключил сделку. Ей было шестнадцать, а это значит, что он вышел бы, когда ей исполнится тридцать один. Тридцать один казались ей целой вечностью. И она могла только представить, чем они были ее отцу.

И хуже того, Сорен перестал с ней общаться. Он вычеркнул ее, изгнал. Никаких визитов в его кабинет, ожидания в дверях, поставив только носок туфли на порог, из-за «Правил Отца Стернса», не позволяющих всем младше семнадцати находиться в его кабинете без сопровождения взрослых. Поэтому она стояла в дверях носком на пороге, не пересекая черту, пока забрасывала его вопросами. Это должно было раздражать его, это раздражало бы любого нормального священника, но Отец С никогда не был нормальным священником. И все это прекратилось. Никакой помощи с домашним заданием. Никакого горячего какао. Никаких интимных бесед, которые заставляли ее дрожать и трепетать, и улыбаться еще несколько дней.

В этом была ее вина, хотя она и осознавала ее. Элли налажала, и некого было винить кроме себя. Она осознано не подчинилась его явным приказам и поехала увидеться с никчемным отцом, встреча с которым закончилась для нее полуобморожением и блужданием по улицам города. Может, если бы она смогла доказать Сорену, как жаль ей было, он бы смягчил запрет на их дружбу? Может, если бы она смогла все исправить правильными словами или правильным Рождественским подарком? Может, если бы он знал, как сильно она его любила, его сердце оттаяло, и он бы ее впустил?

Так или иначе, попытка не пытка.

Мать решила на праздники за сверхурочные поработать в отеле в Сочельник. И вот она, дома в полночь, бодрствующая и несчастная. Более несчастной она не могла стать, не так ли? Могла бы с таким же успехом пойти в церковь.

Элли оделась и заплела волосы в свободную косу, укуталась в пальто, ботинки и шарф и пошла к Пресвятому Сердцу. Она опаздывала. Она хотела опоздать, чтобы побыть наедине с Сореном, после того как все разойдутся. Пока кругом все блуждали, обнимались, целовались и желали знакомым счастливого Рождества, Элли прошмыгнула на боковую лестницу и села на переднюю скамью в хорах. Наконец, церковь опустела, и она осталась одна.

Наклонившись вперед, девушки выглянула с балкона и наблюдала. Ждала десять минут, затем пятнадцать. После двадцати она думала, что ошиблась. Может, он ушел домой. Но небольшая тяжесть в кармане напоминала ей причину прихода сюда и заставила подождать еще пару минут.

Наконец, она услышала эхо шагов по паркету. Сорен шел ко входу в церковь, развернулся и остановился. Его темно-серые глаза сканировали святилище, и она прикусила нижнюю губу, чтобы скрыть улыбку, ее первую улыбку за несколько недель. Он искал ее. В душе она знала это. Часть ее хотела крикнуть и помахать ему, но она молчала и продолжала смотреть. Обычно это его глаза смотрели на нее, даже когда ей об этом было неизвестно. По какой-то причине, с момента их встречи, у них было какое-то тайное взаимопонимание между собой. Однажды глубокой ночью она пыталась объяснить это своей подруге Джордан, когда осталась у нее на ночевку.

- Элли... он священник. Ты не можешь любить священника.

- Все не так. Не совсем. Джордан, я не знаю. Думаю, я принадлежу ему. Думаю, я должна принадлежать ему.

- Но это бессмысленно, - сказала Джордан, накрывшись одеялом с головой и погрузившись в подушки. - Ты сумасшедшая. Люди не могут принадлежать другим людям. Они могут принадлежать только Богу.

Но Элли знала, что есть способ принадлежать кому-то, способ, который не был рабством, а скорее, как сказала Джордан, как христиане принадлежат Иисусу. Или способ, когда люди в браках принадлежат друг другу, даже за несколько лет до их встречи?

Элли не пыталась объяснить это Джордан. Либо ты понимаешь, либо нет, и Джордан не понимала.

Сорен подошел к фортепиано и начал играть “O Holy Night.” Убедившись, что они остались одни в святилище, Элли спустилась по лестнице и подошла к выходу церкви. Сорен не остановил свою игру, но слегка подвинулся, освобождая ей место на скамье. Она села спиной к инструменту.