На Востоке (Роман в жанре «оборонной фантастики») - Павленко Петр Андреевич. Страница 45

Один из них был тем самым Таном, знаменитым партийным конспиратором, который являлся бессменным руководителем манчжурского комитета народно-революционной партии. Он был складный, невысокого роста старик с лицом скряги. С ним ехал Чэн, молодой командир 4-й Красной армии, только что прибывший из Советского Китая, ловкий кантонец с красивым, нежным лицом и тонкой, бескостной фигурой акробата. Они познакомились третьего дня ночью, за час до отъезда, и разговорились в пути.

Сначала они расспрашивали друг друга о том, о сем и отвечали подробно. В вопросах и ответах оценивали друг друга. Называли общих знакомых, известные даты, декреты. Пытались установить, что каждый из них знает и насколько умен, и осведомлен в политике. К рассвету они замолчали, потому что почти сдружились. Перетолковав о сражениях, земельной реформе, внутрипартийных новостях и настроениях армии, они точно выяснили общие контуры своих биографий, хотя о личной жизни не было сказано ни слова, и к утру стали говорить с тем сдержанным равнодушием и той недосказанностью мыслей, какие характерны для очень близких людей, с полуслова понимающих друг друга.

Спутник Тана молча выслушивал воспоминания о партизанских стычках, расспрашивал о погоде, о том, долга ли зима, о дождях и реках Манчжурии.

Тан отвечал кратко: да, зимы ветрены, снега мало, дожди затяжные, с мая по август. Реки непостоянны, опасны. Разливаются бурно. Летом нет дорог из-за грязи. В моде высокие колеса. Летом воевать трудно, хотя партизаны предпочитают лето.

Тогда Чэн сказал:

— Вы не спрашиваете меня, как я провел время на канале Кра, и я понял, что вы не узнали меня.

Тан взглянул на него мельком:

— Я ждал, насколько хватит у вас молчания. Вы изменились почти неузнаваемо. Это почти смерть?

— Люди, выжившие после Кра, по-моему, должны быть бессмертны. Нас привезли на три месяца и по окончании срока из пятисот осталось в живых двадцать восемь. Я бежал непонятным образом в Кантон, в родной город, и с удовольствием просидел в тюрьме месяц. Это был отдых, хотя, что такое кантонская тюрьма, вы знаете. Остальное просто. Когда я выбрался из тюрьмы, я просил ЦК, чтобы меня снова послали к вам.

— Когда мне говорят о страданиях, я спрашиваю одно: их можно терпеть или нет?

— Нет.

— Люди наши оставлены там?

— Да.

— Во сколько жизней обойдется канал?

— Тысяч в пятьдесят-шестьдесят.

— Голод в одной провинции Гуандунь стоил дороже. Пятый поход Чан Кай-ши также. Но что такое Сиам?

— Это ничто. Это хуже Индии. На полуострове есть только одно сокровище — Сингапур, иначе говоря — каучук.

— И после Кра сразу тюрьма в Кантоне?

— Я скрывался в Панаме на французской концессии, затем пошел кочегаром на греческий пароход. Это все-таки несколько лучше, чем плавать под польским флагом.

Видя, что Тан не понимает его, он объяснил:

— Нет более страшного флага, чем польский. Так как эта сухопутная страна очень далеко от нас и не имеет своего флота, вся морская сволочь прибегает к этому флагу.

В последний вечер они пробирались через таежные чащобы Ляолинских гор. Молодой командир смотрел и сравнивал. Все было невиданным, неиспытанным, неизученным. В Кантоне, где он родился и вырос, и в провинциях вдоль великой реки Янцзы, где он воевал, леса редки, реки густо населены и окружены оросительными каналами, деревни часты, поля культурны и открыты для глаза. Здесь же редкие поля похожи были на подлесок, заросший гаоляном, реки дики и необъезжены, человек редок, леса запутаны. Столько леса он никогда не видел.

Холмистые леса, ряженные и жёлто-красные дырявые рубахи кленов, в кумачовые плитки рябин, в легкую, почти вспыхивающую, сияющую зелень лиственниц и коричневые лохмотья дубов, стояли праздничными молодцами, дремотно ожидая зимы.

Они ехали верхами по узкой тропе. Солнце зашло. Все ждало ночи.

— Немецкая строевая муштровка у японцев отменена, — говорил Тан негромко. — Офицер обедает в казарме. Служба солдата продолжается до отхода ко сну. Все письма прочитываются начальством. Солдат лишен права иметь собственные вещи. Никаких отлучек в будние дни. Пять раз в году отпуск до девяти часов вечера. Их офицеры любят повторять: «Дом солдата тяжелее горы, а смерть легче пуха».

На краю полей, всосавшись в небо, стоял тихий вечерний дым фанз.

Тан придержал лошадь и взволнованно оглядел яркую тишину вечереющего октябрьского леса, как бы остановленный чьим-то далеким окриком. Потом он повернулся к спутнику.

— С авиацией у них плохо, — сказал он, — Очень. Они теперь выписывают немецких летчиков. Я вижу, вы еще не знаете японцев, — добавил он. — Да, да, встречали, я знаю, встречали и видели, но — я хочу сказать — еще не били их.

— Нет, — ответил командир и добавил: — Знаю, что противник сильный, опасный, умный.

Ему показалось, что Тан настроен чересчур самонадеянно.

Узкая улица деревни вобрала их в себя почти незаметно. Забрызганные кляксами птичьих гнезд, пронзительно прокричали галочьими голосами тополя у околицы. С другого конца деревни тополям ответила рогатая кумирня, похожая на шляпу старого мандарина с приподнятыми краями. Бородатые, коротконогие лошади дружно чесались о ворота кумирни.

К прибывшим подбежал сторож с длинной тонкой бородой.

— Все благополучно к вашему прибытию, — сказал он, — все в сборе.

Делегаты стояли кружком во дворе. Толкаясь, они двинулись гурьбой, чтобы поздороваться с Таном, и, обступив его со всех сторон, повели в кумирню.

Небо быстро падало синим туманом ранней осенней ночи. Шел запах сырости и покоя, от которого клонило ко сну.

Тан жал протянутые руки.

— Уважение сунгарийским бунтовщикам! — говорил он, разглядывая, узнавая и приветствуя окруживших его. — Почтение диктатору Монголии! Привет волкам тайги! Уважение и привет корейским братьям!

В кумирне они уселись на продранные циновки. Сторож внес чай.

— Есть новости, которые следует услышать изо рта в уши. Вот потому мы и приехали, — сказал Тан.

— Ваш путь благополучен был? — медленно спросил Тана похожий на финна Сяо Дай-вань.

— Да, мы ехали хорошо. Всем нам необходимо быть осторожными накануне больших событий, — сказал Тан, отпивая чай из крохотной чашечки с таким видом, будто еще и не произносил ни слова. — Сегодня обмен мыслей коснется Японии, — продолжал он. — Мы получили известия, что наши дорогие «старшие братья» японцы решили начать войну с Советами. Это печальное событие произойдет, по-видимому, весьма скоро.

— Хорошо, — кашлянув, сказал Ю Шань. — Ждать очень трудно, достопочтенный товарищ Тан.

— В связи с японскими намерениями находится и наше дело.

Тан обернулся и попросил у сторожа еще чашечку чая.

— Какой видим мы вашу работу из Мукдена? Я говорю на память, простите возможные маленькие ошибки. Что мы видим?

Единый фронт еще слаб. Низы запутаны. Это большое зло. Главари партизан еще блокируются с офицерами и помещиками. Низы должны знать, в чем политика партизан. Партизаны оторваны от наших комитетов. Это зло. Отряды все еще мелкие, техника войны слабая. У нас много отрядов, а создавать новую жизнь им негде.

— Мы слабы, потому что нас очень много, — сказал цицикарский военрук, бывший военнопленный ОКДВА в 1929 году. — Каждый бьется там, где ему выгодно. Отсюда выгнали — идем туда. Там прогнали — ищем третье место. Своей земли нет.

— Наши главари не хотят объединяться, — сказал сторож кумирни. Он был сам главарем крупного отряда, пока не потерял ноги. — Они говорят: тогда заставят служить, как солдат, и власти у нас не будет, и заставят воевать по приказу, но — будьте великодушны — мы по приказу не умеем, — говорят они.

— Мне известны все эти случаи, — сказал Тан, — но будем смотреть вперед. Японцы помогают этому мнению главарей, потому что они любят слабых.

— У нас в Корее, — сказал делегат из Дзиндао, красивый, щеголеватый, в роговых очках человек, — мы усиленно развиваем отряды «поджигателей полей». Они бросают свои деревни и уходят в горы, сжигая поля помещиков. В горах они скрываются, не платя налогов, а в месяцы уборки урожая возвращаются с гор и жгут урожай.