Приключения в Красном море. Книга 2 (Человек, который вышел из моря. Контрабандный рейс) - Монфрейд Анри де. Страница 12

И он ловко перечислил примеры, по-видимому, придуманные им самим, когда его стараниями были расстроены вероломные планы шайки Троханиса.

Волею судьбы Мэрилл отсутствовал, так что этот негодяй успел разбавить мою неприязнь жалостью, представив себя беднягой, который едва сводит концы с концами, обеспечивая свою семью.

Чувствуя, что размяк, я подсознательно перешел к обороне и решил основательно его прощупать:

— Ну, ладно, оставим в покое это уже далекое прошлое, скажи мне лучше, почему ты сел на «Воклюз»?

— Я? Что вы! Да я и не покидал Джибути, клянусь вам; спросите у господина Репичи, который пристроил меня к господину Мэриллу.

Его «клянусь вам» было явным перебором, а кроме того, мне показалось, что он вдруг посерел (негры не бледнеют, а сереют).

Меня так и подмывало выложить историю о «человеке, который вышел из моря», заявив ему прямо в лоб, что накуда, у которого он попросил огня, его опознал, но я побоялся, что лишусь ценнейшего оружия, признавшись в том, что этим оружием обладаю.

Если Эйбу действительно тот самый человек, он сразу же насторожится, и я, таким образом, потеряю все шансы усыпить его бдительность. А если он им не является, то упоминание об этой истории окончательно запутает следы, которые, возможно, однажды приведут меня к истине.

Эйбу, который разволновался, почуяв угрозу, облегченно вздохнул, когда увидел, что я не решаюсь продолжать разговор в этом столь опасном направлении, и даже пустил слезу, словно был до глубины души уязвлен несправедливыми подозрениями. Он снова принялся уверять меня жалостливым тоном в своей признательности и преданности, умоляя не лишать его должности в конторе моего друга Мэрилла.

Я не вполне поддался на заверения в дружеских чувствах и сказал себе, что такой человек, оказавшись в бедственном положении, обязательно попытается извлечь пользу из того немногого, что ему известно о моих делах. Но опасность не велика, думал я, потому что моя контрабанда ничуть не ущемляет интересы колонии, к тому же все мои тайные замыслы — секрет полишинеля. Однако никогда нельзя недооценивать врага, каким бы ничтожным он ни казался; может быть, даже следует проявлять тем большую бдительность, чем менее ясны для тебя его намерения.

Когда вернулся Мэрилл, я не стал ему говорить о его новом бухгалтере.

Расположившись в небольшом кабинете Мэрилла, я рассказал ему о конкуренции со стороны химических препаратов, о чем узнал от Горгиса, и спросил, разрешен ли их транзит. Он ответил, что скорее всего — да, так как ни одно постановление, насколько ему известно, не вносило изменений в закон от июня 1887 года. Затем мы перешли к обсуждению того, каким образом можно получить свидетельство, требуемое немецкому заводу, не возбуждая при этом любопытства администрации. Оба мы пришли к необходимости соблюдать величайшую осторожность.

В начале нашей беседы Жозеф Эйбу тихонько покинул соседний кабинет, где у него был свой стол, прихватив кипу таможенных деклараций якобы для того, чтобы уладить какие-то текущие формальности. Небольшой склад, где Мэрилл хранил тюки с кофе, предназначенные для богатых клиентов, выходил на ту же веранду, и от личного кабинета Мэрилла его отделяла обыкновенная деревянная перегородка. У меня были все основания думать, что Эйбу вошел туда и стал слушать, о чем мы говорим, намереваясь узнать, не наушничаю ли я на него патрону, но потом предмет нашей беседы, должно быть, вызвал у него совсем особый интерес, и он не пропустил ни одного слова.

Прежде чем проститься с Мэриллом, я намекнул на его нового бухгалтера и посоветовал быть с ним настороже. Разумеется, я умолчал о своих прежних встречах с Эйбу в Асэбе и Суэце, равно как и о странном приключении на острове Джебель-Зукар. Поэтому, мои сомнения относительно лояльности его служащего, которого он считал полностью преданным его интересам, слегка удивили Мэрилла.

Со своей стороны, Репичи отозвался о Жозефе Эйбу с симпатией. То, что он плохо начал и занимался темными делами, бесспорно, но психология туземца предполагает такую большую долю безответственности, что судить о ней с точки зрения наших представлений нельзя.

Чернокожий, приобщившийся к европейской жизни, почти всегда сбивается с истинного пути, будучи неспособен понять наши моральные принципы. Тогда он начинает действовать машинально, возлагая ответственность за свои поступки на белых, которые им командуют. В этой ситуации он теряет представления о добре и зле, и его причисляют к категории безнравственных людей. Таким образом, многие колонисты не делают различия между цивилизованным негром и дикарем, который, в отличие от первого, не безнравственен, а просто обладает другой моралью — вот и все. В то время как его «просвещенный» сородич не научился ничему, кроме искусства лжи.

Во время коротких остановок в Джибути я жил в небольшой комнате, расположенной на самом верху какой-то заброшенной лачуги, напротив Мэрилла. Там и навестил меня Жозеф в тот же вечер, чтобы поблагодарить за то, что я не сказал о нем ничего плохого его хозяину. Дабы еще более меня разжалобить и произвести благоприятное впечатление, представ в виде почтенного отца семейства, он привел с собой двух своих детей, негритят шести и восьми лет, одетых по-европейски, с огромными колониальными шлемами на голове. Жозеф определил их в школу католической миссии, чем очень гордился.

Я смягчился, убедив себя, что в конечном счете судил о нем по внешнему виду, не учитывая его психологии негра, и моя настороженность куда-то испарилась, а ведь она могла защитить меня от козней этого негодяя.

Жозеф Эйбу имел на редкость отталкивающую наружность, таких, как он, называют «грязными животными», к тому же он был одноглазым. Одноглазыми могут быть и очень славные люди, но в их взгляде всегда есть что-то тревожное. Словно для того, чтобы возникло какое-то определенное выражение, доброе или злое, подтверждающее свойства данной личности, надо иметь оба глаза.

Жозеф был умен, а в туземцах, воспитанных в рабстве, это качество чаще всего представляет опасность. Однако этот тип показался мне достаточно сообразительным, чтобы понять, что ему выгодно быть мне преданным. Кроме того, Эйбу — и в этом я не сомневался — считал, что я не укладываюсь в представления о европейце, сложившиеся у местных жителей. Но я ошибался, отождествляя его с теми туземцами, с которыми имел дело раньше, то есть людьми, еще не развращенными в результате общения с белыми.

Во время этого недолгого пребывания в Джибути я услышал странную историю о девушке, таинственно исчезнувшей с парохода «Воклюз» ночью, после того как он покинул Джибути. Вот о чем примерно говорилось: когда мадемуазель Вольф отправилась на «Воклюз», местный агент сопровождал ее до парохода на своем катере, чтобы девушка не Шла через весь город и опять не привлекла к себе внимание.

Как полагают, ее представили капитану и окружили вниманием и заботой, которых заслуживала столь избранная пассажирка. Казалось, девушку радовало возвращение во Францию, и господин де ла Уссардьер снова рассчитывал добиться ее благосклонности, возлагая большие надежды на скуку предстоящих десяти дней плавания.

Корабль отбыл с наступлением темноты и проплыл мимо Обока около восьми часов, когда я ужинал, сидя у себя на террасе, о чем уже рассказал в начале этой повести.

Около полуночи, незадолго до того, как пароход миновал маяк на Абу-Аиле, отметивший восточную оконечность архипелага Ханиш, вахтенный заметил, что мадемуазель Вольф, одетая в пижаму, находится на палубе, в тот час безлюдной. Духота была достаточна убедительным объяснением столь поздней прогулки, поэтому он не увидел в ней ничего подозрительного.

Через минуту в коридоре, где располагалась каюта «люкс», занятая господином генеральным агентом, вахтенный повстречал последнего и сообщил ему о том, что девушка поднялась на палубу. Почувствовав смутную тревогу, он отправился на поиски мадемуазель Вольф и, не обнаружив ее, попросил вахтенного пойти вместе с ним в ее каюту.