Вера. Надежда. Любовь (СИ) - ЛетАл "Gothic &. Страница 52

Резкий, на девяносто градусов, поворот к дому, и понимаю, что моим радужным надеждам не дано сбыться, по крайней мере не так быстро. У калитки припаркована древняя ободранно-вишневого цвета «девятка». Торможу «нос в нос». Вылезаю из салона, не понимая, кого и, самое главное, зачем занесло в этот тупик, из которого выезд только задним ходом. Маркизка хвостиком выскакивает за мной, принюхивается к загородному миру.

Захожу на двор. Дом не тронут, но картина «Пятеро жнецов в поле» не радует. Что делают парни — понимаю сразу.

Зеленые головки маков, что год за годом растут и сеются сами по себе на этой необихоженной земле, надсекаются канцелярскими ножами, и незваные гости так увлеченно промакивают бинтами сочащийся из надрезов млечный сок, что даже не реагируют на мое неожиданное для них явление.

— Парни, а вы, часом, не заблудились? — окликаю «козлов», что пасутся на моем огороде.

Нет. Они не смущаются и не пугаются. И что хуже всего — чувствуют себя хозяевами положения.

— А ты сам-то кто будешь? — поднимается из положения «раком» один из сборщиков урожая.

Окидывает меня тяжелым взглядом скота, и чувство опасности, что зародилось еще при одном только виде чужаков, вырастает в разы.

— Вообще-то, это мой дом и земля тоже моя. — Сжимаю кулаки, руки так и чешутся прикопать эту мразь тут же, на цветущей лужайке. В который раз жалею, что не обзавелся огнестрелом, и в отцовской тачке нет ни биты, ни ножа. Зато в их руках поблескивают острыми лезвиями канцелярские принадлежности.

— Парень, ты не кипишуй, — цедит один со спокойствием дохлой рыбы в глазах.

— Мы думали, тут заброшено, — вторит другой, прикуривая сигарету.

— Индюк тоже думал… — пытаюсь быковать если не кулаками, то хотя бы словами, видя, как шакалье сбивается в стаю. Конечно, так проще чувствовать силу, но я и без этих маневров понимаю: расклад не на нашей с Маркизкой стороне, и осознание собственного бессилия бесит, клокочет в крови адреналином, срывая тормоза.

— Слышь, ты полегче, малой, — вкрадчиво тянет старший, на вид закоренелый урка. — Не нарывайся! Мы у тебя тут с твоего разрешения цветочки соберем и по-тихому свалим, — явно издевается блатной, выделяя слово «разрешение».

— Разрешения моего вы не дождетесь. Ноги в руки и go отсюда. Номер машины я запомнил. Не свалите — сообщу куда надо, — угрожаю нарикам, держа в руке бесполезный телефон. Тут еще поискать нужно место, где появится хотя бы призрак сети. Да и кто в эту глухомань приедет?

— Чо базаришь, урод? — надвигается на меня коренастый парень с коротко, почти под ноль, остриженными волосами и наотмашь бьет по больному: — Ты, видать, уже однажды хайло разинул, раз тебя так покоцали.

— Может, хочешь, чтоб твой рыльник еще одним шрамом украсили? Или хлебало как у Гуинплена распахали? — с блаженной улыбкой маньяка шипит другой, руки которого покрыты болезненными отметинами.

— А может, сразу перо под ребра этому «красавчику», — сквозь зубы сплевывает мне под ноги третий, и меня кривит от омерзения. — И закопать, чтоб мамка не нашла? — В руке блатного выпархивает стальное лезвие «бабочки».

— Только вякни, сучоныш, и хата твоя полыхнет, — кивок головы на старую развалюху, образец совкового постмодернизма еще одного с богатой на триллеры фантазией. — А если надо, и тебя найдем, тогда по-другому запоешь. Петушком.

— Но сначала я сверну шею кошке. Терпеть не могу этих тварей. У меня на них аллергия… — ржет самый старший и буравит взглядом, в котором нет и тени веселости, не Маркизку, что, ощущая зверя, жмется к моим ногам, — меня.

До предела натянутые нервы вибрируют гитарной струной и того и гляди оборвутся, издав характерное «бляя-я-ям»… Все, что нестерпимо хочу, — стереть эту мразь с лица земли. Только холодный разум подсказывает: если сейчас хоть что-то вякну, тут и останусь, и все, что могу, — отступить. Подхватив на руки шипящую кошку, медленно иду к машине, на ходу бросая:

— Забирайте все, что вам надо, и убирайтесь.

Маркизка в салоне, я за руль. Не хочу ничего этого видеть. Сдаю задним ходом до поворота и уезжаю в поля. Меня колотит так, что приходится затормозить. Руки трясутся. Еле закидываю в рот успокоительное, что всегда со мной вместе с анальгетиками. Обливаясь водой из бутылки, запиваю. Ни мыслей, ни чувств, только гул высоковольтных проводов в ушах. Мозг, испытывая эмоциональную перегрузку, отрубается. Не замечаю, как засыпаю в тени лесопосадки.

Жарко. Как же жарко. Словно из наркоза, выплываю из дурного сна, когда солнце уже перевалило за полдень и вовсю херачит в стекла, нагревая салон. На душе такое опустошение, будто меня, как половую тряпку, изгваздали в грязи, а потом взяли и досуха выжали в ведро.

Настроение не просто испорчено — мне настолько муторно, что к горлу подкатывает тошнота. Какой раз замечаю: если радуешься поутру, к обеду хочется в петлю. Что за долбаный закон равновесия? Хотя может, и существует, чтоб на фоне всеобщего пиздеца иногда чувствовать себя счастливым. Или наоборот — после сиюминутного ощущения счастья окунуться в беспросветную депру с головой.

Только гложет меня не депра. Злость кипит внутри. И не столько на этих утырков, которых и так Бог наказал, лишив разума, сколько на себя. Что не смог ответить по достоинству зарвавшейся мрази. Что махнул рукой, а надо было кулаком. Что отступил, хотя нужно было проявить стойкость. Снова ищу себе оправдания. Снова эти гнилые мысли: «Если бы да кабы… да где бы тетрадь смерти с небес да прямо в руки свалилась*…»

Блять! Сам себя ненавижу в такие минуты. Это мерзопакостное чувство мазутом по внутренностям, до блевотины. Сколько раз давал себе слово не пускать в себя глупые мечты о всемогуществе злобного божка, которым мне никогда не быть.

Давно бы пора стать мужчиной, снисходительным и великодушным к сирым и убогим. Научиться разговаривать с быдлом с позиции силы. И уж если случилось дерьмо, не зарываться в него по самую макушку, а следовать закону бумеранга. Только вот кто бы научил, как это сделать. Я как был мальчишкой, что не смог дать отпор насильнику, так им и остался.

«Нужно возвращаться», — безо всякого желания делать это завожу движок, со скоростью пешехода направляя тачку обратно, сразу решая для себя, что если эти козлы до сих пор еще пасутся на огороде — возвращаюсь в город. Но их уже и след простыл. Хотя нет… Их следы повсюду. Видимые и незримые.

Выпуская Маркизку на «вольные хлеба», бреду по участку. Не смотрю на оборванные головки запретных цветов. Сколько лет тут росли, радуя глаз буйными красками. Никогда и мысли не было, что этот сорняк принесет мне столько проблем. Но вот случилось…

Такое чувство, словно мой рай осквернили. Словно эта нелюдь испоганила все вокруг несмываемой, смрадной грязью. И как отмыться от этого дерьма, понятия не имею. Впрочем, одна мысль уже есть. Прежде чем навести порядок в себе, решаю очистить двор от опиумной поляны.

Переодеваюсь в опустевшем доме, где давно уже хозяйничают лишь мыши. Старая рубаха с продранными локтями. Поношенные штаны, из которых я когда-то «вырос», а теперь едва держатся на бедрах. Раздолбанные китайские кроссовки. В пару минут перевоплощаюсь из городского нерда в современного крестьянина.

Заглядываю в сарай. Рука сама тянется к древней, как Русь, косе. Пара росчерков правилом по изогнутому лезвию — и я, преисполненный решимости, возвращаюсь на маковую плантацию.

Ш-ш-ших… Коси, коса, пока роса, пока стебли растений упруги, наполнены соками земли. Только не могу я ждать ни утра, ни росы. Мне сейчас, в эту самую минуту, нужно выпустить пар. Потому что во мне уже включился этот старый патефон с заезженной пластинкой и будет круг за кругом карябать душу острой иглой самокопания.

Ш-ш-ших… Когда-то давно от бабули слышал, что Бог не дает человеку испытания, которые он не сможет вынести. Сколько еще краш-тестов я должен пройти, чтобы дойти до предела? Сколько?!

Ш-ш-ших… Сколько еще должен уверять себя, что все нормально, — потому что это ни хрена не нормально. Ненормально — день за днем вырубать мысли, почему не ушел тогда. На кой хрен тот Хрен, что якобы правит этим миром, оставил меня жить? Чтоб я сполна ощутил всю свою ненависть к нему?