Дознаватель (ЛП) - Вакс Эндрю. Страница 3

Но науке еще предстоит взглянуть в другую сторону: сосредоточиться на доказательстве того, что психопаты, которые лгут так же естественно, как дышат, также уникально одарены, когда дело доходит до обнаружения истины. Отсутствие эмпатии блокирует вторжение сострадания... но оно не блокирует обнаружение сострадания в других. В режиме обнаружения цели интеллектуальный психопат может обнаружить и использовать такие чувства. Счастье, горе, шок... полный спектр. Не нужно что-то чувствовать самому, чтобы видеть это в других.

Но в то время как психопаты являются предметом бесчисленных исследований, к ним никогда не относятся удачливые психопаты... потому что никогда ни один из них не попадал в тюрьму.

*

Каждое полицейское агентство на планете считает, что допросу можно обучить. Это расхожее заблуждение. Правда в том, что некоторые студенты обучаемее, чем другие, и некоторые из них действительно одарены. Но эти действительно одаренные добровольно не предлагают свои услуги в качестве наставников, не делятся своими знаниями, они ревностно охраняют их. Агентства печатают руководства, тренируют инструкторов, предлагают занятия. Все проходят эти курсы, но неодаренные, обязательно будут терпеть неудачи на полевых испытаниях.

Искусство и наука допроса — не компьютерная программа. Обычный компьютер не может выиграть у меня в покер... если бы я мог удержать кого-то за столом столько же долго. Компьютер вычисляет данные, и только те данные, которые он сам выдает. Он может определять математически правильную игру, он может делать совершенные вычисления вероятностей, но он не может считать сброшенные карты. Или карты на руках игроков. Моя работа не взламывать данные, а извлекать их.

*

Я дознаватель. От «дознаться». Я существую ради ответов. Не глубинных ответов, погребенных в сознании. Я ищу только факты, не причины этих фактов. Мотивации вне зоны моего интереса, и ничего не значат для моих клиентов. Поведение объекта — вот правда… правда похороненная под нижними слоями неадекватного поведения. Мой инструмент не лопаты; я использую скальпель. Самый тонкий скальпель — в умелой руке — может пройти между сухожилиями, не повредив нейроны. Некоторые назвали бы мою хирургическую интрузию «ложью».

Успешно лгать лжецу — это редко практикуемый навык. Ложь должна быть

последовательной, согласованной с ритмом ответов субъекта, когда каждый зонд входит, как снайпер стреляет между двумя ударами сердца.

Ложь должна литься плавно. И никогда не должна быть слишком правдоподобной; каждая ложь должна быть покрыта пузырьками правды, чтобы выдержать удары подозрений.

*

Подозрение — постоянное препятствие в моей работе, но оно тоже разное бывает. В нижней части — фаталисты. Угрозы не имеют для них никакого значения, любые обещания отклоняются как мошеннические, и все стимулы исчерпаны.

Когда такой субъект сидит напротив меня, я работаю со страхом.

Не создавая его, понимая. Уважая. И затем, найдя антидот, я получаю ключ, который открывает сейф.

Пару лет назад людям, которые наняли меня, был нужен код.

Не было никаких оснований объекту удерживать информацию, кроме привычки и того, что считалось честью в его мире. Но и не было причин для предоставления информации. Совсем не было. Даже самая тонкая паутинка толще воздуха.

— Когда эти люди... ваши люди? — он ставил вопрос по привычке, не ожидая ответа. — Когда они забрали меня, я шел с химиотерапии, — сказал мне изможденный человек. Его голос был не таким тонким, как скелет. — Вот почему сейчас меня все зовут Четвертая Степень. Если вы продержите меня здесь слишком долго, я пропущу следующий удар. «Вливание», как они это называют. Как будто это деньги, поступающие на мой счет... только я всегда побеждаю. Тебе нравятся мои шансы?

— Нет шансов, — сказал я, показывая, что в курсе ситуации, — это смертельный захват.

— Забавное название.

— Не для крутого игрока, — сказал я, подчеркнув слова, добавляя легкое розовое свечение. — Про тот захват, про который я говорю, он не должен замыкаться на тебе.

— Я уже в шоколаде, приятель. Это самое лучшее. У меня все оплачено, так что я хорошо доживу свои дни. И у меня есть пустые рецепты на Окси, Демерол, Диалудид, что угодно. Уловил?

— Да, — заверил я его, впечатленный, с каким спокойствием он прошел словесную игру. Он не почувствовал скальпель.

— Теперь давай, мы с тобой займемся математикой, — сказал он, невозмутимо. — Настоящие шансы. Я играю против казино. Если играть достаточно долго, казино выигрывает. Вот как это работает. Вот где я сейчас. Деньги это не изменят.

Он рассказывал мне, почему он неуязвим для всего, что я мог бы предложить.

— Мы не предлагаем деньги.

— Все, что вы предлагаете, не имеет значения. Потому что все, что у вас есть, не купит мне дополнительный день. Боль всегда со мной. Это цена лечения — я должен продолжать жить, чтобы люди оплачивали свои счета. У меня болит в таких местах, что даже медики не могут до туда добраться. Единственный способ перестать ее чувствовать — это потерять сознание.

Он выпрямил позвоночник в кресле с эффектом памяти. Подтверждая свои слова.

Он мог бы сделать себе удобнее, конечно, но он не мог поставить стоп-лосс ^[10] на эту сделку. Он собирался слить счет в ноль.

— Смерть меня не пугает, — сказал он. — Уже нет. Игра до нуля. Ничто не изменит результат. Вы можете ускорить это, черт возьми, вы можете сделать это прямо сейчас, если захотите, но вы не можете это замедлить.

Это была его правда. Но я знал о нем больше, чем он. И я знал, что, независимо оттого, насколько хладнокровно они выглядят, игроки всегда верят во что-то.

— Ты не в том месте, — возразил я.

— Сейчас все места не те, — вернул он, пожав плечами, — нет места для моих легких.

Они умерли, и я теперь одноцилиндровый. Все сыплется. В бездну. Еще и простатит толстой кишки. Я стану овощем через несколько месяцев. Быстрее, чем они меня кромсают. Эта злая... штука, она смеется над облучением. Как крошечная маленькая Годзилла, ухмыляющаяся всем бомбам и ракетам.

— Я не это имею в виду, — сказал я ему. — Неправильное место здесь…

— Да ладно. Что ты можешь со мной сделать?

— Не с тобой. Для тебя.

— О, да, — саркастично протянул он, закуривая, чтобы подчеркнуть неизбежность, которую он принял.

Я тоже закурил, меняя атмосферу.

— Прости, у нас тут сбой коммуникации, — сказал я, добавляя сожаления в голос, просто изменив интонацию. — Давай я попробую еще раз. Когда я говорю не то место, я имею в виду не ту страну. В большинстве сфер... большинстве областей, если хочешь... Америка передовая страна.

Я говорил тихо, следя за интонацией, отлично вписываясь в атмосферу.

— Когда дело касается технических характеристик, у нас все в порядке. Робототехника, астрофизика, микробиология, ИИ... мы всегда опережаем кривую. Иногда другие страны не могут даже засечь нас своими устаревшими телескопами. Если дело касается этих сфер, то ты в лучшем месте. Но есть одна область, где мы отстаем. Которую мы никогда не сможем догнать. Одна дверь навсегда закрыта для нас.

— Конечно, я знаю, — сказал он, вдувая струйку дыма в потолок, который не мог увидеть. — Стволовые клетки, да? И ты знаешь какой-то отдаленный альпийский санаторий, где лечатся шейхи, вот, что ты мне скажешь. И все, что я должен сделать, это сказать тебе…

Я дождался, пока он замолкнет, чтобы быть уверенным, что он закончил.

— Нет, я скажу другое. И то, что я тебе скажу, это правда, — солгал я.

Затем я завернул ложь в свой первый слой шелка и блеска.

— Ты это уже знаешь, но ты о ней не думал. Вот что мы не можем делать. В Америке я имею виду. Мы не можем проводить эксперименты на людях, верно? Больше не можем. Раньше было можно. Таскиги ^[11] не знали, что они подопытные крысы. А раньше мы проводили эксперименты на солдатах, осужденных и психах — всех, у кого не было выбора — со всеми видами болезней до тех пор, пока это не стало незаконным. Вероятно, этот Нюрнбергский процесс прикрыл лавочку.