Все вечеринки завтрашнего дня - Гибсон Уильям. Страница 41

Страшная Дыра, пустота в самой его душе перестала ужасать его. Он выполнял миссию, хотя с готовностью признавал, что не имеет ни малейшего понятия о том, в чем, в конце концов, заключается его миссия.

Это началось, размышляет он, попивая сироп от кашля в утробной тьме своей картонной лачуги, с моего интереса к Коди Харвуду. С первых признаков так называемого сталкер-синдрома, который, как полагают, рано или поздно пробуждается в каждом подопытном, когда-либо получавшем дозу 5-SB. Его собственной первой реакцией было, конечно же, отрицание: со мной этого просто не может случиться, через столько-то лет! Харвуд, однако, был ему интересен и по весьма определенной причине; осознание узловых точек, точек, которые генерируют перемены, заставляло его постоянно задумываться о Харвуде. Дело было не в том, что он зациклился на Харвуде, а в том, что события притягивались к Харвуду, ненавязчиво, но неуклонно, как стрелка компаса к магнитному полюсу.

Жизнь Лэйни в этот момент была однообразна: нанятый менеджерами поп-группы «Ло Рез» для содействия «браку» певца Реза и японской виртуальной звезды Рэи Тоэи, он зажил в Токио жизнью, которая вращалась вокруг тусовки на частном, искусственного происхождения островке в Токийском заливе, дорогостоящем холмике из промышленных отходов, на котором Рез и Рэи Тоэи собирались создать какую-то новую реальность. То, что Лэйни оказался неспособен уловить суть этой новой реальности, не сильно его удивило. Рез был настоящим самодуром — очень может быть, последней предпостчеловеческой мегазвездой, — а Рэи Тоэи, идору [26], была развивающейся системой, личностью, которая с помощью непрерывных итераций создавалась из поступающего на вход опыта. Рез был Резом и, по определению, существом негибким, а Рэи Тоэи была той рекой, в которую никто не войдет дважды. Становясь все более независимой благодаря усвоению нового опыта и взаимодействию с людьми, она росла и менялась. Рез не менялся, и психолог, работавший с менеджерами его группы однажды признался Лэйни, что Рез, которого психолог характеризовал как страдающего нарциссическим расстройством личности, был попросту не способен на это. «Я общался с массой людей, особенно в шоу-бизнесе, страдающих этим недугом, — сказал психолог, — но не видел никого, кто бы от этого излечился».

В общем, каждый рабочий день в токийском порту Лэйни поднимался по трапу на борт надувного «Зодиака», который безмятежно скользил по ровной глади залива до безымянного круглого островка, чтобы там вступить во взаимодействие с идору (глагол «обучать» здесь не подходил). И хотя никто этого не планировал, он вовлек ее в тот поток информации, в котором чувствовал себя как дома (или, по крайней мере, дальше всего от Дыры). Он показал ей, так сказать, инструмент для плаванья, хотя как называется этот инструмент, сам не знал, как и никто другой. Он показал ей узловые точки этого потока, и они вместе наблюдали, как изменения перетекают из этих точек в физический мир.

Он ни разу не спросил ее, каким образом она собирается «выйти замуж» за Реза, и вообще сомневался, что она это знает — в обыденном смысле этого слова. Она просто продолжала возникать, существовать и становилась все более настоящей. И Лэйни влюбился в нее, хотя понимал, что она была спроектирована для того, чтобы он, и весь мир вместе с ним, влюбился в нее. Как порождение целого коллектива она была усиленным отражением желания; в силу того, что ее дизайнеры постарались на славу, она была сном наяву, объектом любви, близким мировому коллективному бессознательному. Это было, как прекрасно понимал Лэйни, не только лишь сексуальное желание (хотя, конечно, он чувствовал его, к огромному сожалению), но и самое настоящее, и поначалу болезненное, пробуждение его чувств.

Он влюбился в нее, а влюбившись, понял, что сам смысл понимания этого слова стал для него другим, вытеснив усвоенные прежде понятия и концепции. Целиком и полностью новое чувство он держал в себе, ни с кем не делясь, и в первую очередь — с самой идору.

Под конец этой истории Коди Харвуд, застенчивый, улыбчивый и уклончивый, — человек, который никогда не вызывал у Лэйни ни малейшего интереса, — стал преследовать его как наваждение. Харвуд, чаще всего подаваемый как образец двадцать первого века, синтез Билла Гейтса и Вуди Аллена, до сих пор был для Лэйни не больше чем неясным источником раздражения, одной из тех знакомых «картинок», которые мелькают время от времени в медиа, всплывая, чтобы затем кануть в вечность — до следующего появления. У Лэйни не было никаких идей насчет Харвуда, за исключением того, что этот тип мелькал перед ним всю его жизнь, непонятно почему, и он, Лэйни, как-то устал от этого.

Но чем больше времени он проводил, бороздя потоки данных, которые были связаны с Харвудом и деятельностью его фирмы «Харвуд Левин», тем более очевидным становилось, что это было место схождения узловых точек, что-то вроде метаузла, и что в этом месте затевалось нечто грандиозное, хотя он не мог определить, что именно. Более пристрастное изучение Харвуда и всех харвудских дел заставило его признать, что историю тоже можно увидеть с точки зрения узловой точки, а та история, которую обнаружил Лэйни, имела мало или вообще никакого отношения к любой общепринятой.

В свое время, конечно, его учили, что история — так же, как география, — мертва. Что история в устаревшем смысле этого слова была всего лишь концепцией. История была повествованием, историями, которые мы рассказываем сами себе о своем происхождении, о прошлых эпохах, и каждое новое поколение по-своему интерпретировало эти повествования. Так было всегда. История казалась гибкой материей, она зависела от интерпретации. Цифры и даты сделали историю слишком банальной. История была всего лишь способом сохранения данных, объектом манипуляции и интерпретации.

Но история, которую открыл Лэйни через искажение восприятия, вызванное многократным приемом 5-SB, выглядела совсем иначе. Она была той самой формой, состоящей из всех возможных рассказов, всех мыслимых версий; она была формой, которую только он (и он понимал это) способен был видеть.

Сперва, сделав это открытие, он пытался поделиться им с идору. Может быть, если ей показать эту форму, она, как новая постчеловеческая сущность, просто начнет видеть так же. Но он был разочарован, когда она сказала ему, что его видение ей недоступно; что его способности распознавать узловые точки — проявляющуюся структуру истории — она лишена и не надеется обрести ее в ходе своего развития.

— Этой способностью наделен только человек, я полагаю, — наконец призналась она, когда он настаивал на своем. — Это проявление вашей биохимической природы, усиленной особым образом. Это чудесно, но это не для меня.

А вскоре — так как из-за усиливающейся сложности она все более отчуждалась от Реза, о чем Лэйни стало уже известно, — она сама обратилась к нему с просьбой проинтерпретировать данные, которые обтекали их с Резом. Он это сделал, — впрочем, весьма неохотно, — так как любил ее. Интуиция подсказывала, что вслед за этим ему придется с ней проститься.

Поток данных вокруг Реза и Рэи буквально кишел узловыми точками, особенно в тех местах соединения с сетью, через которые к идору непрерывно поступала тайная информация из Города-Крепости, этой полумифической параллельной вселенной преступных иконоборцев.

— Зачем ты связалась с этими типами? — спросил он тогда.

— Они нужны мне, — ответила она, — я не знаю, в чем дело, но знаю, что это так. Таковы обстоятельства.

— Если бы не они, — сказал он, — у тебя не было бы таких обстоятельств.

— Я знаю. — Улыбка.

Интерес к Харвуду все возрастал, поездки на остров и совместные с идору экспедиции в дебри данных стали тяготить его. Ему словно бы стало неловко от того, что она его видит подавленным; он был рассеян, невольно сосредоточиваясь на другом объекте — банальном объекте. Ощущение присутствия Харвуда, потоки информации, создаваемые им, заполняли Лэйни. И однажды утром, проснувшись в токийском отеле, который ему оплачивала группа «Ло Рез», он решил не ходить на работу.