Прямой эфир (СИ) - Стасина Евгения. Страница 77

— Сиденье намочишь, — стоит мне хлопнуть дверью и устроится рядом, Эвелина не упускает шанса для очередной претензии.

Проворачивает ключ в замке зажигания, даже не взглянув на одинокого Лисицкого, так и не сдвинувшегося с места, и уже ловко лавирует между поредевшими рядами машин. Вот чего я точно не планировала, так это народной артистки в качестве извозчика…

— Куда ехать — то?

Я и не знаю. Куда угодно, лишь бы подальше от всех, кто не поленился всадить в меня острый клинок.

— Ясно, — словно прочитав мои мысли, свекровь что-то шепчет себе под нос, настраивая нужную волну радиостанции, и когда салон заполняет знакомая мне мелодия, острым уколом отдающая в сердце, бросает на меня сочувствующий взгляд. — Не было у них ничего. Журналисты раздули скандал на пустом месте, а Юнусов прижал Таньку к стенке. Грозился контракт разорвать, если откажется от такого пиара.

Это когда-нибудь кончится? Даже на удивление сил не осталось. Безразлично пожимаю плечами, не испытывая ни радости, ни облегчения, ни легкой досады. Ведь что это меняет? Напротив, лишь еще больше доказывает, что у всего в этом мире своя цена, которую устанавливают не слишком-то заботясь о человеке, за чей счет повышают свои рейтинги.

— А эти фото с совместного отдыха, — неверно истолковав мое молчание, Громова продолжает свою речь, — чистая случайность. У нее был концерт неподалеку, а Игорь как раз приехал забрать детей. Я вместе с Ниной вывозила их морю.

— Мне все равно, — отзываюсь, больше заботясь о том, что толком и не знаю, как жили мои дети все эти месяцы. Чем занимались, чему успели научиться…

— Скажите, они уже сделали первые шаги? — не выдерживаю, и теперь сгораю от нетерпенья в ожидании ответа.

— Настька во всю по комнате носится, а Катя постоянно падает. Зато мое имя говорить научилась, — улыбается, оставляя руль, пока мы останавливаемся на светофоре. — Линой зовет.

Жжет мою кожу от этой слезы. Да и губы дрожат, так что, не придумав ничего лучше, закусываю кулак, отворачиваясь к окну. Они уже говорят! И, вполне возможно, называют мамой свою няню.

— Нина им твои фотографии показывает. Говорит, что так им будет проще тебя узнать, когда ты вернешься.

Дергаюсь, наплевав на то, что рыдания мои заглушают голос диктора из вечерних новостей, и прячу лицо в ладонях, больше всего на свете мечтая, чтобы слова этой женщины оказались пророческими.

***

Утро бывает разным. Пасмурным, ясным, морозным… неважно. Вовсе не погода задает ему настроенье. Мы сами, наши мысли и окружение добавляют необходимые штрихи к первой картине дня, и именно от выбранного нами цвета зависит, поселится ли улыбка на нашем лице. Моим цветом сегодня стал шоколадный…

Подрываюсь на чужой постели, одергиваю ночную рубашку, дарованную мне с хозяйского плеча, и крепко жмурюсь, зажимая уши руками. А через секунду уже бегу вниз по белым ступенькам, убедившись, что мне это не причудилось. Едва не падаю и вовсе не думаю оборачиваться, снеся со стола любимую вазу Эвелины, ведь больше не вижу ничего вокруг, стоит распахнуть эти двери, ведущие на веранду.

Я растрепанная, неумытая, наверняка распухшая от рыданий, но впервые за это долгое время живая!

— Катя! — даже голос свой не узнаю, со всех ног несясь к девчушке в легком ситцевом платье, чьи темные кудряшки светятся от играющих прядями лучей солнца.

Падаю на колени у детских ног, обутых в золотистые сандалии, и уже прячу лицо на ее груди. Малышка хихикает, пытаясь освободиться, ведь мои локоны наверняка щекочут ее голые руки, а я, и сама не замечая, обливаюсь слезами, не в силах насытится ее ароматом. Вот оно счастье — в моих руках, маленькое, не больше восьмидесяти сантиметров в высоту!

— О, — причудливо округляет губы, поднимая вверх указательный палец, наверняка подражая кому-то из взрослых, и тут же хватает небольшой кулон, болтающийся на моей цепочке. Повзрослевшая, словно между нами разлука длиною в несколько лет…

— Смотри, кто проснулся, — и этот голос пускает волну тепла по моему телу.

Поворачиваюсь, тут же натыкаясь глазами на Нину Алексеевну, рядом с которой притихла Настена, и смеюсь уже в голос, когда дочка вынимает палец изо рта и вразвалочку направляется к нам.

— Вишь, как к мамке торопится, — поддерживает мое веселье старушка, когда неуклюжая малышка заваливается набок, не добежав до меня лишь нескольких шагов.

Целую ее щеки, не отдавая отчета своим словам, и, кажется, никогда не смогу расцепить своих рук, обнимающих дочерей.

— Ну, наконец-то! Хоть на выходной вырвусь, а то бабушка ваша ни в какую одна с ними оставаться не хочет.

— И правильно, — только сейчас замечаю Эвелину, устроившуюся в шезлонге и потягивающую разноцветный коктейль. — У меня здоровье не то, я свои силы все на сцене оставила. Так что, давайте-ка сами с этим детским садом разбирайтесь.

Игорь

Я прирос к полу. Не смею шевельнуться, наблюдая за тем, как Лиза кружит в объятьях дочку, как волосы ее развиваются по ветру, как губы осыпают поцелуями детские лица. Нервничаю, наперед зная, что за содеянное заплачу высокую цену, и просто любуюсь этой утренней картиной, пытаясь запомнить каждую мелочь. А ведь так могло быть всегда.

Позади, на отцовском столе, лежат подготовленные юристом документы, а я все тяну, никак не решаясь ее окрикнуть… Боюсь осквернять ее имя звуками своего голоса, боюсь увидеть боль и обиду на глубине ее взора, боюсь, что мне просто не хватит сил не отвести глаз.

Я бы мог стоять здесь часами — напротив окна с легкими полупрозрачными занавесками, что колышутся от теплого ветерка — но вот моя жена замирает, сделав испуганный рваный вдох и потому, как бледнеют ее щеки, становится понятно, что меня она все же заметила…

Обнимает себя за плечи, опомнившись, что ее тонкая хлопковая сорочка в золотистом свечении солнца за спиной обнажает стройный силуэт тела, и, что-то бросив женщинам, сидящим неподалеку, стремительно уносится, напоследок задерживаясь глазами на дочерях. Знаю, о чем она думает: боится, что когда вернется, может не обнаружить их на лужайке…

Что я наделал? Столько лет испытывал на прочность ее чувства, столько лет позволял себе мысли о другой, не осознавая, что они по праву должны принадлежать Лизе, а когда оценил, понял, насколько она важна, сделал то, что ни одна женщина уже не сможет простить — отнял, безжалостно вырвал из ее рук самое дорогое… Позволил ярости затопить мою душу, считая, что она обязана заплатить за мое разбитое сердце.

— Здравствуй, — вздрагиваю и не шевелюсь, не находя в себе сил взглянуть на ту, что замерла в дверях кабинета.

Мне бы обернуться, мне бы что-то ответить, бросится в ноги и умолять, умолять хотя бы о мизерном шансе, что когда-то она сможет взглянуть на меня без лютой ненависти, которая наверняка живет внутри этой хрупкой женщины.

Минута, две… Уже не считаю. Просто молчим, каждый думая о своем…

— Лиза, — хриплю от волнения, от пачки сигарет, что скурил за самую длинную ночь в моей жизни, от крепости водки, что вливал в себя, обжигая горло отравой, которая так и не справилась с поставленной задачей — моих страхов она так и не заглушила.

Отхожу от окна, медленно поворачиваясь к жене, и стоит мне увидеть ее так близко, не с экрана телевизора или фотографий, что так и не решился выбросить, больше не могу остановиться, с жадностью изучая каждую черту лица. Похудела. Так сильно похудела, что сердце мое, кажется, сейчас разорвется…

— Изменилась? — во мне бушует ураган эмоций, а она так спокойно задает свой вопрос, усаживаясь на самый краешек стула.

Не стремится поправить волосы, как делают это женщины в нервном ожидании вердикта, не краснеет, смущаясь, что не успела наложить макияж, и не теребит ткань безразмерного свитера, что наверняка одолжила у моей матери. Ей плевать, какой я вижу ее сейчас…

— Что я с тобой сделал? — порываюсь вперед, но почти прозрачная, худенькая ладошка жены пресекает мою попытку подойти ближе.