Ассасины - Гиффорд Томас. Страница 70

Монастырь был основан в двенадцатом веке, продолжил свое повествование аббат. Основан цистерцианцами, монахами, примыкавшими к ордену бенедиктинцев. Они считали, что противостояние европейской знати и более традиционной христианской Церкви ни к чему хорошему привести не может. Традиционная Церковь набирала силу и власть, распространялась по всему миру, множила свои ряды и богатство. И вот цистерцианцы решили покинуть мир привилегированных и богатых. Монаху, сознательно обрекающему себя на нищенское существование, нет места в мире богатых и сильных, и вот они решили уйти из него. Но у них было еще одно кредо: работать и работать. Их стараниями самые заброшенные и неплодородные холмы и долины превращались в цветущие сады. Усердная работа и бедность сочетаются плохо. В 1075 году брат Роберт и еще семеро монахов из монастыря Святого Микеле де Тоннере ушли в глухие леса Молесма. Однако к 1098 году их трудами там был воссоздан настоящий рай на земле, что похоронило последние надежды на создание истинного цистерцианского монастыря. Вскоре после этого еще одна группа монахов предприняла путешествие на север Африки. Там повсюду простиралась голая пустыня, на таких песках было просто невозможно вырастить хороший урожай, земли эти не представляли тогда интереса для власть имущих, что тоже было немаловажно. И вот они построили в пустыне монастырь Святого Бернарда. Почему и когда он впоследствии изменил название, превратился в монастырь Святого Христофора, аббат не знал.

Здесь под немилосердно жарким солнцем, вдали от торговых путей и европейских притязаний на мировое господство, обрели наконец пристанище самые стойкие. Здесь процветали аскетизм, фанатизм, самоотречение, умерщвление плоти в самом что ни наесть чистом виде. Это стало правилом и основой жизни. И прожить каждому из братьев, естественно, удавалось недолго. Редко кто из монахов доживал до тридцати лет. Чаще всего люди ломались и убирали в двадцать с небольшим.

— Тело свое оставьте за вратами в наш монастырь, — поучали они новоприбывших. — Сюда входят только души. Плоть здесь ничего не значит.

И, естественно, все, что приветствовалось в обычном мире, отрицалось здесь. Здесь не ценились ни знания, ни искусство, ни литература, словом, все то, что в обычной жизни придавало человеческому существованию смысл и радость. Ни работа. Ничего. Обиталище это стало царством под условным названием «Ничто». Они ждали в пустыне конца света, свято верили, что лишь благодаря их полной безгрешности, молитвам и самоотречению удастся спасти все остальное человечество.

— И вот в конце концов, примерно через полвека, а это не столь уж и долгий срок, все они вымерли, мистер Дрискил. Сгорели заживо под этим солнцем, и никто не скорбел по ним, и событие это осталось в Европе незамеченным. Некому было продолжить легенду... лишь через много поколений люди из Европы явились сюда снова и нашли свидетельства о некогда существовавшем в монастыре братстве.

Аббат отогнал особо назойливую муху. Брат Тимоти, сидевший в углу на стуле, похоже, впал в дрему. Аббат говорил долго и страстно, точно ему не часто выпадала возможность довести все эти сведения до человека из внешнего мира. Не считая вопросов, заданных в самом начале, он не проявлял ни малейшего любопытства ко мне и моей жизни. Гораздо больше интриговала его собственная история. Он буквально упивался каждым своим словом.

— И вот монастырь опустел и очень долго, на протяжении многих сотен лет, оставался безлюдным. И сохранился он лишь благодаря жаре и почти полному отсутствию влажности. Вы только вдумайтесь, мистер Дрискил, сотни лет это место существовало без молитв, без единого монаха. Время окончательно очистило его от всего мирского. — Он скупо улыбнулся, облизал тонкие губы и продолжил свое повествование, прирожденный рассказчик в мире, где не существовало слушателей.

В конце концов заброшенный в песках монастырь, его еще называли Адским монастырем, или Инферно, стал легендой. И все это проходило под контролем со стороны римской Церкви. Его стали использовать как место ссылки неугодных священников и монахов, причем возврата оттуда не было, и считалось, что неугодные перемрут еще на пути в монастырь. Как бы там ни было, люди эти действительно никогда не возвращались. А кое-кто, настоящие отшельники и праведники, мечтавшие подвергнуться истинному испытанию, даже умоляли сослать их сюда и порой добирались сами, еле живые, но довольные тем, что все же попали в это священное место. Они приходили сюда умирать в экстазе полного отрицания и презрения ко всему остальному миру.

В узких окнах потемнело, вместе с ветром в них просачивался особый, пробирающий до костей холод пустыни. Дело шло к ночи, тьма быстро накатывала на монастырь, точно черное облако тумана. Аббат умолк. Не знаю, сколько мы просидели вот так, в полной тишине. Он смотрел на меня с таким выражением, точно ожидал какой-то реакции. И был готов ждать бесконечно долго.

— А вы почему пришли сюда? — спросил я.

Поначалу показалось, аббат меня не слышал. Но затем он поставил локти на стол, сложил ладони лодочкой. И долго разглядывал свои руки, точно пытаясь убедиться, что они у него не дрожат. По-прежнему хотел держать ситуацию под полным своим контролем.

— Единственная епитимья, которую мы налагаем здесь на себя, — теперь он говорил почти шепотом, — это отказ от всего мирского. У нас есть несколько отшельников, большую часть времени они проводят в пустыне. Мы разговариваем, но кое-кто постоянно молчит. Мы очень слабо связаны между собой, все от чего-то прячемся. И у нас нет никаких иллюзий на тему совершенствования взаимоотношений с Господом Богом. Нет иллюзий и насчет истинного нашего положения. Мы ни в чем не оправдываемся. Мы остановились буквально в шаге от самого страшного из смертных грехов — самоубийства. Вы спросите, почему? Наверное, потому, что просто боимся того, что ждет нас по ту сторону... или где бы это ни находилось. Мы прячемся... прячемся от стыда и страха... потому что сами стали созданиями, сплошь состоящими из этого стыда и страха.

Ему явно не хватало эмоциональности при произнесении таких важных слов. По спине у меня поползли мурашки, рана снова заныла, но понижение температуры здесь было ни при чем. Казалось, я отыскал здесь некий географический эквивалент пустоты, той самой страшной пустоты, что я заметил в глазах седовласого священника с ножом.

— Я пришел сюда, — медленно начал он, — потому что заслужил право находиться в этом месте. Я заработал это право. Я навидался немало зла в своем монастыре в Дордоне много лет тому назад. Содомский грех, коррупция и подкуп на каждом шагу, и вот пришлось взять в руки карающий меч Господень. Мне было видение в келье... Во время службы я незаметно следил за этими грешниками. Они оскверняли наш монастырь. И вот в середине ночи я поднялся, прокрался в одну из келий, и увидел их всех вместе, и положил конец этому безобразию собственными руками. Сутана моя насквозь промокла и затвердела от крови... Я ушел пешком, был словно в тумане... и никто не стал за мной гнаться. А потом, через два года, я пришел сюда... Несколько лет спустя обо мне вдруг вспомнил Папа Пий XII, между нами началась переписка. А потом меня назначили аббатом.

Мы прошли в трапезную. Но и за скудным обедом он ни словом не упомянул о Лебеке. Я слишком устал, чтобы давить на него или обращать внимание на окружающее. Аспирин на пустой желудок не способствовал улучшению пищеварения. Но зато боли в спине прекратились, и «пробка» надежно затыкала дырку в спине благодаря стараниям брата Тимоти.

— Пройдемся, — сказал аббат, — свежий ночной воздух пойдет вам на пользу. А потом ляжете спать. Если, конечно, не возражаете против койки, где спал покойник. — Показалось, он даже подмигнул мне.

— Что вы хотите этим... — начал я, но аббат поднялся из-за стола и вышел. Я последовал за ним.

Во дворе было холодно. Мы в молчании шли под огромной, какой-то оперной луной, заливающей все вокруг призрачно-голубоватым сиянием. Она походила на зияющую в черном небе дыру.