Парадиз (СИ) - Бергман Сара. Страница 17
И требовательно уставилась ему в лицо за подтверждением. Дебольского спасло только то, что сидел он вполоборота, глядя на дорогу. Была возможность выиграть пару секунд и не дать промелькнуть на лице тому, что жена не хочет видеть. Он даже без видимой нужды перестроился в соседний ряд, чтобы успеть принять невозмутимый вид.
Хоть и не любил кривить душой, а изнехотя кивнул:
— Мудаки-мудаки. — И почувствовал себя предателем: даже выговорилось с трудом.
Потому что на самом деле не видел в этом поступке ничего такого уж из ряда вон. Нормальное, прагматическое решение. И, положа руку на сердце, он в этот момент подумал, что это не Темур мудак, а сам он — Александр Дебольский — дурак. Еще и редкий дурак. Тоже ведь надо было в свое время. И это не подлость — это естественная человеческая осторожность. Так все делают, кто может. А он — размазня — что-то застеснялся, замялся. Да еще и Наташка тогда ходила глубоко беременная: вышла бы истерика и бог знает что еще.
У женщин все как-то строилось на сентиментальности: любит-не любит, плюнет-поцелует.
Бросит-не бросит. А жизнь — она сложная. Дебольский вовсе не собирался уходить от жены, не думал даже. Только мало ли как сложится и что случится. Она и сама может передумать: загулять, найти вариант получше. Уйдет, и что тогда? Отдавать ее новому мужику горбом заработанную квартиру?
Тем более что заработал на нее Дебольский практически в одиночку: когда он выплачивал рассрочку, Наташка сидела в декрете и вообще ничем не интересовалась.
Так что мысленно он согласился: да, Темур — молодец, правильно сделал. Береженого бог бережет.
— Заринка хорошо выглядит, — будто невзначай бросила жена. И Дебольский привычным мужским чутьем разгадал расставленную для него ловушку. Это было так наивно, так глупо и примитивно, что по временам ему хотелось назло сказать: «Да-да, шикарно выглядит. Если бы только позвала, я бы сразу тебя бросил и к ней ушел». Просто посмотреть, что будет. Но на деле он, конечно, пробормотал: — Да? Не заметил. По-моему, она опять опухла.
— Серьезно? — изумилась Наташка. — Ты что, она же худая, как палка. Всегда такая была.
— Да нет, ты просто внимания не обратила. — И поспешно, прежде, чем она ухватится за эту оплошность, мол, он-то приглядывался, добавил: — Да и вообще, она же стерва. Что ты в ней нашла.
Делано пожал плечами, снова перестроился. И сделал вид, что всецело поглощен въездом на эстакаду.
Ничего стервозного в этой Зарине не было: женщина как женщина. Но после этого странного комплимента он буквально почувствовал, как Наташке стало легче.
И похороны эти, и слезы начали отступать.
В конце концов, ему давно уже было не двадцать, чтобы не понимать, какая лесть женщине приятнее всего. Ты можешь разливаться соловьем и стелиться перед ней, ночами петь серенады, а днем дифирамбы. Но на чаше весов все это перегнет один-единственный желчный комментарий в сторону подруги. Так устроен мир, так устроены люди. И даже если Наташка сейчас будет протестовать, негодовать и возмущаться, он прекрасно знал: жене не хочется себе в этом признаваться, но ей приятно.
И когда женщина спрашивает, нравится ли тебе ее подруга — это всегда тест.
Добрались, конечно же, глубокой ночью. Еще и попав по дороге в затор из-за ремонта моста, потеряв лишний час. Наташка, утомленная переживаниями, почти всю дорогу спала, откинувшись затылком на подголовник. И подбородок ее качался под мерное движение автомобиля. Она устала, измучилась, ей нужен был отдых.
Дебольский же, напротив, неожиданно для себя впал в какое-то странное нервное возбуждение. Которое усиливалось по мере того, как они приближались к Москве. Ему самому была неясна причина этого беспокойства. Но он не то что не хотел, но и не смог бы уснуть, даже если бы лег в кровать.
Впервые за все поездки в Питер он ни разу не остановился в пути. Ему не нужен был кофе, чтобы взбодриться или придать себе опасную иллюзорную свежесть. Не требовалось поплескать в лицо холодной водой из бутылки или хотя бы открыть окно, чтобы не допустить самого страшного: не уснуть за рулем.
Он не хотел спать. Но при этом не мог определенно сказать, хотел ли чего-либо другого.
Славку будить и забирать не стали, отложили на завтра. Наташка, едва поднявшись и бросив сумку у порога, отправилась в постель. И удивительно: обычно такая аккуратная, педантичная, не смогла заставить себя даже ополоснуться — смыть с себя запах этих похорон, стариков, чужих людей, церковных свечей. Разделась, бросая мятые вещи на стул, и легла.
— Я пойду покурю, — сказал Дебольский, замешкавшись у двери в спальню. И сонная Наташка не удивилась: с чего бы это он вдруг по-настоящему начал курить.
Он в одном свитере вышел на плохо отапливаемый балкон. До которого никак не доходили руки, и тот уже семь лет был завален остатками строительного мусора. А остекление, которое планировали менять в первое же лето, до сих пор зияло дырами в плохо пристыкованных рамах и пропускало уличный холод.
Дебольский с удовольствием вдохнул морозный московский воздух. И почувствовал, как шумно, гулко стучит в висках кровь.
Ему подумалось о сексе. Возможно, такое странное нервическое состояние можно было объяснить переутомлением и стрессом. А секс всегда помогал ему сбросить напряжение и уснуть. Но подумал про уставшую Наташку и понял, что сегодня уж точно не время: пусть спит.
Оставалось два часа до рассвета. Небо, исполосованное мутно-фиолетовыми и блекло-лиловыми лентами облаков, красками которых играла московская грязь и московский смог, будто замерло в ожидании. Впереди был новый рабочий день, и мегаполис притих перед его началом. На улицах не гудели клаксоны, не свистели тормоза. Не включались мегафоны реклам.
Только длинный белесый поток дыма ближайшей ТЭЦ поднимался над сумрачными крышами.
Дебольский поднес ко рту сигарету и затянулся. Выпустил такую же белесую, тонкую, длинную струйку…
Она сидела у Сашки на коленях, прижималась спиной и лопатками. В которые он утыкался лицом и вдыхал горячий, остро-едкий запах пота. Ее полупрозрачная кожа, испещренная солнечными золотыми точками, скользила под пальцами. Жара делала ее податливой и горячей. Тонкая голубая жилка билась на шее, рыжевато-выжженные, в полумраке почти русые, волосы путались у его лица, мешали дышать. Пахли.
Сашка двигался резко и порывисто, жадно хватая за живот, вжимая в себя, с каждым разом входя все глубже. И задыхался в спутанной сени волос.
Стиснул ее бедра, прижал к себе — Лёля судорожно вдохнула, дернулась и убрала его руки.
Она никогда не двигалась, пока не хотела сама. И поначалу — поначалу — всегда просто сидела или лежала, позволяя себя любить. Бесконечно целовать раскрытые ладони с расслабленными пальцами, кисти с сеточкой вен и парой веснушек, локти, плечи. Вылизывать и кусать соски. Долго-долго, пока не надоест. И только смотрела в небо, иногда смыкая полупрозрачные ресницы, протягивала руку другому: Саше или Паше, — смотря по тому, кто был с ней в тот момент, переплетала пальцы. А море облизывало, щекотало ее ступни, покрывая белой пеной.
И только потом вдруг распахивала глаза цвета воды, взбрасывала руку и притягивала к себе. Целовала.
И сейчас вскинула руки, высоко подняв над головой, и подалась назад. Уперлась ногами в привычное ко всему тело матраса, и бедра ее заходили жадно, порывисто. Вперед-назад — вперед-назад… Гибкая поясница с бусинным рядом выступающих позвонков согнулась, ожидающе напряглась, выставляя по-девчоночьи узкий зад. На горячей коже по позвоночнику выступила теплая испарина. Запахло морем и солью. От талии вниз, во впадину между ягодицами, потекла капелька пота.
Лёля нервным острым движением подхватила блеклые, обожженные солнцем волосы, порывисто задышала, судорожно притираясь к нему, движения в поспешном жадном натиске потеряли плавность и ритм. А потом замерла на долю секунды, сомлела и судорожно сжалась, стиснув его ногами. Передернувшись коротким, манким: