Непотопляемый «Тиликум» - Гильде Вернер. Страница 4

Но случись капитану допустить навигационную ошибку, и он вместе с кораблем угодит к дьяволу в пекло. А политик, допусти он навигационную ошибку, — ему что угрожает? Получит пенсию!

Ну вот, опять я потерял свою нить. Я рассказывал, что прусско-датская война никак не отложилась в моей памяти. Зато в 1865 году я пошел в школу, что было для меня ничуть не менее скверным, чем для отца — последствия войны.

Чтобы попасть из Моордика в церковь, в лавку и в школу, надо было идти по узкой дамбе на восток. Через километр марши кончались и начинался коренной берег. На самой границе между ними бил родник. Редко проходили мы мимо, не испив из него водицы. В маршах, расположенных часто ниже уровня моря, колодцев в те времена не водилось. Люди и скот пили из канав. Привыкнешь к такой водичке, и никакая хвороба тебя не берет, главное — попить ее во младенчестве. Мой желудок благодаря этой канавной воде достиг железной кондиции. В тропиках, где вся команда маялась животом, я сроду не болел. И во время плавания на «Тиликуме» я благополучно выжил после сильнейшего отравления рыбой.

Так вот, стало быть, мы угощались родниковой водичкой и шли дальше уже по коренному берегу, лежавшему выше маршей на один-два метра. Поля были засеяны рожью и картофелем и окаймлены книксами — земляными валами с кустарником. Между книксами шла дорога длиной около двух километров до школы и деревни Хорст.

С моим поступлением в школу связано одно забавное дело. В школе было четыре класса. Старшие дети учились в выпускных мужских и женских классах, те, что помоложе, — в начальных, а дети от шести до восьми лет — в подготовительных. Нам, детям, такое разделение было только на руку. В обоих младших классах сидело вместе почти сто пятьдесят человек. С первых же дней учебы мы быстро сообразили, что учитель Кульман не в состоянии определить, кто из нас присутствует, кто нет. Поэтому вместо школы я частенько слонялся по деревенским улицам. Здесь проходила дорога, связывающая Гамбург с севером страны. Летом повозки и скот всех видов взвихряли пыль с немощеной дороги, а осенью и зимой утопали в грязи.

Особенно любили мы прогуливать послеобеденные уроки, с двух до четырех. Из-за дальней дороги обедать мы домой не ходили. Матери давали нам с собой по ломтю хлеба, а пили мы сколько хотели, вволю, из школьной колонки. После же обеденного перерыва — с двенадцати до двух — возвращаться в класс к учителю Кульману, по нашему мнению, уже не стоило. Мы оставались на улице или играли в книксах, за деревней.

Случалось, однако, время от времени, что мы проводили в школе целые дни. Главным образом в холодное время года, когда нас манила к себе гигантская железная печка. Зимой по утрам в классе было еще темно. Каждый ученик приносил с собой свечку, которая ставилась на парту. Сто пятьдесят детских тел в тесном помещении, коптящие свечи и спаленные на их пламени волосы создавали чрезвычайно плотную атмосферу, подобную которой я ощутил вновь лишь годы спустя в кубриках некоторых парусных судов. Чтобы разогнать одолевавшую нас сонливость, учитель Кульман заставлял весь класс хором читать стихи и петь песни.

Главными предметами были закон божий, немецкий язык и арифметика. Каждый школьный день начинался молитвой, псалмом и главой из Библии. После больших каникул мы стали проходить библейскую историю с сотворения мира, затем через рай и Каина с Авелем двигались дальше, к Аврааму, Иосифу и Моисею. К рождеству мы добрались до Нового завета и закончили знакомство с ним к большим каникулам деяниями апостолов.

Процедура эта повторялась в каждом классе все четыре года обучения в школе, поэтому я и теперь еще довольно неплохо разбираюсь в Библии. А заделавшись моряком, я убедился еще и в том, что господь никогда не оставит плавающего по водам, если тот умеет крепко держать руль.

Спустя некоторое время Кульман ушел из школы, и Наш класс принял учитель Беренс, обладатель окладистой черной бороды. Хотя он был еще довольно молод, но за шумным школьным народцем Беренс надзирал строже своего предшественника. Между учителем и нами завязалась жестокая война. На нашей стороне было численное преимущество и отличное знание множества уловок. Зато у него была богатейшая коллекция лещиновых прутьев, которые он собственноручно срезал на книксах каждое воскресенье после посещения церкви. Среди прочих свою порцию березовой каши начал получать и я. Неделя-другая — и наука быстро пошла впрок. Школу я стал посещать куда более регулярно.

В дальнейшей жизни я не раз имел возможность убедиться, что любое сильное воздействие, будь то порка, тюрьма или денежный штраф, к порядку людей, конечно, принуждают, но, увы, их не исправляют.

2

Мои досуги и деревенская политика. Отец хочет сделать из меня миллионера. Трактат о войнах, вплоть до 1918 года. Моя персональная война с учителем Ниссеном. Почему я стал корабельным плотником.

Наверное, я так и продолжал бы отлынивать от школьных уроков, не вмешайся в эту историю мой отец.

В те времена местный пастор был одновременно и школьным инспектором. В нашей деревне этим занимался пастор Лилье. Позднее отец как-то рассказывал мне, что Лилье решительно осуждал плохую посещаемость школы и пытался даже узаконить обложение штрафом родителей, дети которых пропускали уроки. Однако, перессорившись с наиболее влиятельными хозяевами, пастор так и не сумел провести свою реформу в жизнь. Многие родители в учении своих чад не видели ни малейшего проку и в ответ на все благие доводы, будто сговорившись, твердили:

— Больно надо! Я и сам-то ничему не учился, а вот живу!

Вскоре после того, как я стал школьником, пастора Лилье перевели в Альтону, а на его место прислали пастора Рухмана. Со своей паствой Рухман сразу же прекрасно поладил, и его сетования на плохую посещаемость и низкую дисциплину в школе община без внимания не оставила. Так вот и пали мои досуги жертвой деревенской политики. Позднее, будучи моряком, я нередко сталкивался с тем же самым. Нашел капитан общий язык со штурманами — и все на корабле ладится. А нет у штурманов с капитаном единства — и ничего не получается, как ты ни бейся: команда сразу примечает, что на шканцах какой-то раздрай, и дисциплина расшатывается.

Мой отец хорошо разобрался в обстановке. Однажды воскресным утром он собрал всех нас, детей, и сказал:

— Пастор жалуется, что вы отлыниваете от школы. Первый, кого я изловлю, познакомится вот с этой штукой. — Отец скосил глаза на уголок за кухонной дверью, где стояли длинные кнуты, которыми погоняют лошадей.

Этот всеобщий нажим и методические приемы учителя Беренса оказались столь действенными, что в дальнейшем я почти регулярно стал ходить в школу и даже кое-чему научился.

Тем временем в Европе шли войны — прусско-австрийская 1866 года и франко-прусская 1870—1871 годов. Первую из них я тоже совсем не запомнил, зато вторую, франко-прусскую, помню очень хорошо. Ведь мы в ту пору стали пруссаками, и многие парни из нашей деревни были призваны на военную службу, а затем угодили и на войну.

В школе устраивали праздники во славу наших доблестных войск, а в церкви пастор Рухман каждое воскресенье молил бога о здравии короля и даровании победы. Самым определенным образом повлияла война и на мои выбор профессии. На наследство рассчитывать не приходилось. Заранее было известно, что все хозяйство достанется моему старшему брату Генриху. Старший получал все — таков был обычай. Остальные крестьянские сыновья шли, как правило, в батраки. Честь семьи требовала, чтобы младший сын покинул деревню и искал работу где-нибудь поблизости.

Пределом мечтаний для меня и моих ровесников была тогда должность кучера. Однако попасть на нее можно было только при особой удаче. Кучер или возчик был, конечно, тоже наемным работником, по сути дела тем же батраком, но социальное его положение было существенно выше, потому как он имел дело только с конями, все же прочие хозяйственные работы его не касались.