Вспомним мы пехоту... - Мошляк Иван Никонович. Страница 2

Все это казалось мне так ново, так изумительно интересно, что зачастую даже естественное для мальчишки желание поозоровать на уроке отступало. Михай Яковлевич умел рассказывать, умел увлечь своих юных слушателей. Впоследствии знавал я многих учителей, встречались среди них и отличные. И все же, думается, мне повезло, что на заре жизни был у меня скромный сельский учитель Михай Яковлевич Бондаренко. Ведь даже первую настоящую книгу — «Робинзон Крузо» — прочитать мне дал именно он.

Михая Яковлевича давным-давно нет в живых. Со временем уйдут из жизни и его ученики, но не уйдет то доброе, что он воспитал в них и что они, конечно, передали своим детям…

Школа наша была преобразована в семилетку, и я ее закончил с похвальным листом. Родителей несказанно обрадовал мой успех. Мать прямо-таки расцветала, когда соседки говорили ей: «По всему видать, Порфирьевна, ученым будет сынок-то».

В тот день, когда я пришел из школы с похвальным листом, мать подарила мне новенькую сатиновую рубашку-косоворотку, а отец достал сшитые им кожаные сапоги и попросил примерить. И сапоги, и рубашка пришлись впору. Особенно обрадовали сапоги: они были первыми в моей жизни. Никогда потом ни одна обнова не доставляла мне столько удовольствия.

Отец, вернувшись с гражданской, продолжал пастушествовать. Советская власть утвердилась на селе. Жить стало легче. Но тут на нас свалилась новая беда — тяжело заболела мать. Отец возил ее по врачам, старался по мере возможности следовать их советам. Это требовало немалых средств. Пришлось продать корову, кое-какой инвентарь. Постепенно хозяйство пришло в полный упадок. И мне, окончившему с похвальным листом семилетку и мечтавшему о техникуме, пришлось опять наняться в батраки к тому же Бескоровайному (в годы учебы на лето я уже нанимался к нему на полевые работы, но тогда я жил дома, а теперь и жить перешел к хозяину).

Бескоровайный взял меня охотно. Исполнилось мне пятнадцать лет, был я паренек крепкий, жилистый, мог на горбу мешок зерна снести и не охнуть. Жизнь сделала меня смолоду выносливым, терпеливым, приучила к лишениям. Впоследствии, во время службы в Красной Армии, особенно в годы Великой Отечественной войны, наука эта мне очень пригодилась. Если, бывало, иных моих товарищей выматывали длинные переходы, бессонные ночи, голодание, холод и сырость, то я переносил все это довольно легко. Хотя должен оговориться, такой науки жизни, какую я прошел в отроческие и юношеские годы, не пожелаю современной молодежи. Ныне у нее есть способы закалять себя, не жертвуя ни здоровьем, ни чувством собственного, достоинства. Этим молодежь обязана старшему поколению, которое в жестокой борьбе отвоевало ей право на новую, прекрасную жизнь.

Бескоровайный, крупный мужчина лет пятидесяти, хозяйствовал строго. Работников держал в ежовых рукавицах. Во время пахоты по нескольку раз на дню приходил в поле, проверял глубину вспашки, осматривал лошадей — не запалены ли. Если что не по нему — следовала скорая расправа.

Как-то прошел я гон, начал поворачивать лошадей. Плуг был не задействован, то есть скользил ножами по земле, а лошади вдруг разыгрались и, вырвавшись у меняя из рук, помчались поперек поля. Откуда ни возьмись— хозяин, налетел коршуном: «Что ж это ты делаешь, безрукий дьявол, поганая твоя образина?!» Да с маху как саданет мне в ухо, я и с ног долой. Вгорячах вскочил, ну, думаю, живому не быть, а тебе, гаду, смажу еще похлеще. Смотрю, бежит за лошадьми. Я — следом. Лошадей он остановил, обнимает обеих за морды, лицо какое-то размягченное, доброе, какого я раньше у него и не видывал, и приговаривает ласково: «Ну-ну-ну, ну что вы всполошились, милые, ну успокойтесь, красавицы мои, вот вам, хлебца отведайте», и дает обеим по краюхе хлеба с солью. У меня и злость вроде прошла, и кулаки разжались. Показалось мне тогда, любил он лошадей. Потом уж понял: не вообще лошадей он любил, а своих лошадей, собственность свою.

Больше меня Бескоровайный не бил, но что касается оскорблений, тут он не стеснялся. Проспишь лишние полчаса — поднимает с руганью. Вообще поднять батрака он считал себя вправе в любое время, хоть среди ночи. «Ты себе не хозяин, я твой хозяин» — было у него любимое присловье.

Из года в год копилась в моей душе ненависть к этому человеку. Нет, пожалуй, даже не к нему, а ко всем людям такого типа, к хозяевам. Бескоровайный был лишь их воплощением.

Десять лет уже существовала Советская власть, газеты призывали к борьбе с эксплуататорами, а тут получалось, что им живется вольготнее некуда. Во мне начинало просыпаться классовое самосознание.

Мою ненависть к эксплуататорам усилило и свалившееся на нашу семью горе — умерла мать. «Мы бедные, — думал я тогда, — потому мать и умерла. Небось Бескоровайный не подохнет, он богатый».

Сумбурные, наивные мои понятия о классах и классовой борьбе вскоре сменились точными и ясными представлениями. Случилось это так.

До меня дошел слух, что в селе образовалась комсомольская ячейка. Что такое Коммунистический Союз Молодежи, я знал и раньше — в школе объясняли. Но мне казалось, что ячейки комсомола могут существовать только в больших городах. Кому придет в голову создавать ячейку в пашем глухом степном селе? Да и зачем? Комсомольцы — это молодые борцы с эксплуататорами. Комсомол нацелен на мировую революцию. А с кем бороться у нас в Родине? С Бескоровайным? Так такие, как он, пока разрешены Советской властью. Они выращивают хлеб и продают его государству. Это у меня руки на Бескоровайного чешутся, потому что он эксплуатирует меня. Но какое до того дело комсомолу? Комсомол ведет борьбу в мировом масштабе.

И вдруг новость — создана ячейка. Я узнал, что находится она в двухэтажном кирпичном здании сельсовета, принадлежавшем до революции купцу. Как-то вечером, отпросившись у хозяина якобы навестить отца, отправился в ячейку. Подошел к зданию, постоял и не посмел войти. Дело происходило ранней весной, одет я был в дырявый кожух, в латаные-перелатаные катанки, на голове — вытертый треух. Куда же в таком виде в ячейку?

Через несколько дней — дело было утром, выгребал я навоз из конюшни — подходит ко мне хозяин, хмуро так говорит:

— Оставь пока, выдь за ворота, там тебя какая-то власть требует.

Бросил я вилы, вышел. Мне навстречу шагнул парень в кожаной тужурке, когда-то черной, а теперь вытертой до белесого цвета. На ногах опорки, брюки дудочкой, пузырятся на коленках. Протягивает руку:

— Здорово, Ваня. Не узнаешь?

Присмотрелся: Петро Фоменко, мой одноклассник. Смешно мне стало: вот так власть! Всю жизнь Фоменки, как и мы, Мошляки, с хлеба на квас перебивались.

Поздоровались. Говорю, посмеиваясь:

— Комиссаришь, что ли, кожанку-то одел?

— Вроде того, — отвечает, — секретарь комячейки.

Должно быть, он заметил, что я остолбенел от удивления, поэтому спросил:

— Ты чего, не веришь? Вот чудак! Кому же, как не нам с тобой, и состоять в комсомоле! Вот пришел звать к нам. Все же ты семилетку кончил. Опять же батрак, эксплуатируемый класс.

— Погоди, — говорю я, а в горле пересохло, и голос, чувствую, у меня чужой, хрипловатый, — значит, и я в комсомол могу вступить?

— Вот чудак, — смеется Петро, — так комсомол и создан для таких, как ты. Пошли в ячейку, чего мы на улице-то говорить будем.

Я не знал, на что и решиться. Отпрашиваться у хозяина — пустой помер, не пустит, дело, скажет, на безделье меняешь. Почувствовал Петро мое колебание, подтолкнул в спину:

— Пошли. Кровососа своего не бойся, пусть только гавкнет, мы его живо приструним. Я же еще селькор, в губернской газете печатаюсь. Он, волкодав, меня знает и слова тебе не скажет, ручаюсь.

В помещении ячейки, тесной, прокуренной комнатушке с длинным столом и скамейками по обе его стороны, нас ждали большинство комсомольцев села — семь человек. С некоторыми из них я учился в школе, других просто знал в лицо. Поздоровался с каждым за руку, сел. Попросили рассказать о моей жизни, о том, что думаю насчет политического момента и вообще о классовой борьбе. Сперва говорил я робко, запинаясь, но слушали меня внимательно, сочувственно. А под конец так разошелся, точно на митинге, и так изложил свое понимание классовой борьбы, как борьбы с бескоровайными в мировом масштабе, что меня тут же единогласно приняли в члены Коммунистического Союза Молодежи. Было это в 1929 году.