Битва за Рим - Маккалоу Колин. Страница 15

– Ну и ребенок! – жаловалась Аврелия Луцию Корнелию Сулле, когда тот заглянул к ней в конце сентября. – Семья собирает последние деньги, чтобы нанять для него самого лучшего педагога, и что же? Педагог тоже становится жертвой его обаяния!

– Гм, – откликнулся Сулла.

Он пришел к Аврелии не для того, чтобы выслушивать жалобы на ее отпрысков. Дети утомляли Суллу, как бы смышлены и очаровательны они ни были; оставалось гадать, почему он не зевает в присутствии собственного потомства. Нет, он заглянул, чтобы сообщить о своем отъезде.

– Значит, и ты меня покидаешь, – заключила она, угощая его виноградом из своего садика.

– Да, и, боюсь, очень скоро. Тит Дидий намерен переправить войско в Испанию морем, а для этого самое лучшее время года – начало зимы. Я же отправлюсь туда по суше, чтобы все подготовить.

– Ты устал от Рима?

– А ты бы не устала на моем месте?

– О да!

Он беспокойно поерзал и в отчаянии стиснул кулаки:

– Я никогда не доберусь до самого верха, Аврелия!

Но она только рассмеялась:

– Ты еще станешь Октябрьским Конем, Луций Корнелий. Твой день непременно наступит!

– Но, надеюсь, не буквально, – усмехнулся он в ответ. – Мне бы хотелось сохранить голову на плечах – а Октябрьскому Коню этого не суждено. И почему, интересно знать? Беда в том, что все наши священнодействия настолько дряхлы, что мы даже не понимаем языка, на котором возносим свои молитвы. И не имеем представления, зачем запрягаем в колесницы боевых коней попарно, чтобы потом принести в жертву правого из колесницы, выигравшей забег. Что до сражения… – В саду было так светло, что зрачки Суллы превратились в точечки и он стал похож на незрячего провидца; в его взоре, устремленном на Аврелию, отразилось пророческое страдание, которое было вызвано не бедами прошлого или настоящего, а провидением будущего. – О, Аврелия! – вскричал он. – Почему счастье ускользает от меня?

У нее сжалось сердце, ногти вонзились в ладони.

– Не знаю, Луций Корнелий.

Взывать к его здравому смыслу – что могло быть нелепее? Но больше ей нечего было ему предложить.

– Думаю, тебе нужно найти серьезное дело.

Ответ Суллы был сух:

– Вот уж точно! Когда я занят, у меня не остается времени на раздумья.

– И я такая же, – ответила Аврелия ему в тон. – Но в жизни должно быть что-то еще.

Они сидели в гостиной рядом с низкой стеной внутреннего сада, по разные стороны стола; их разделяло блюдо, полное зрелого винограда. Гость умолк, а Аврелия все разглядывала его. Как он прекрасен! Ей вдруг стало очень жаль себя – это случалось с ней нечасто, поскольку она умела обуздывать чувства. «У него такой же рот, как у моего мужа, – подумала она, – такой же красивый…»

Сулла неожиданно поднял глаза, застав ее врасплох; Аврелия залилась густой краской. Что-то изменилось в его лице, трудно определить, что именно, но он вдруг стал больше походить на себя. Сулла протянул к ней руку, лицо его озарилось неотразимой улыбкой.

– Аврелия…

Она ответила на рукопожатие и затаила дыхание; у нее кружилась голова.

– Что, Луций Корнелий? – услыхала она собственный голос.

– Будь моей!

У Аврелии пересохло в горле, и она почувствовала, что должна глотнуть воды, иначе лишится чувств, однако даже это оказалось свыше ее сил; его пальцы, обвившиеся вокруг ее пальцев, казались ей последней нитью, связывавшей ее с ускользающей жизнью: разомкни она их – и жизнь оборвется…

После Аврелии никак не удавалось вспомнить, когда Сулла успел обойти стол, но лицо его внезапно оказалось совсем близко от ее лица, и блеск его глаз, его губ уже представлялся ей мерцанием, исходящим из глубины отполированного мрамора. Аврелия зачарованно наблюдала, как перекатываются мускулы под кожей его правой руки, и дрожала – нет, вибрировала, – чувствуя себя слабой и беззащитной…

Закрыв глаза, она ждала. Когда его губы прикоснулись к ее губам, Аврелия ответила таким пылким поцелуем, словно в ней накопился вековой голод; в ее душе поднялась буря, какой она еще не знала. Аврелия ужаснулась самой себе, почувствовав, что вот-вот превратится в пылающие уголья.

Спустя мгновение между ними уже была комната: Аврелия вжалась в ярко расписанную стену, словно желая слиться с плоским изображением, а Сулла стоял возле стола, тяжело дыша; его волосы горели на солнце ослепительным огнем.

– Я не могу! – тихо вскрикнула она.

– Тогда ты навсегда потеряешь покой!

Стараясь – невзирая на клокочущую в нем ярость – не уронить себя в глазах Аврелии, Сулла величественно завернулся в сползшую на пол тогу и решительными шагами, каждый из которых напоминал Аврелии, что он никогда не вернется, удалился с высоко поднятой головой, словно это он покидает поле сражения победителем.

Однако лавры победителя в несостоявшейся схватке его не удовлетворяли: он понимал, что потерпел поражение, и пылал от негодования. Сулла несся домой, подобно урагану сметая прохожих. Да как она посмела! Как посмела сидеть перед ним с таким голодным взглядом, зажечь его поцелуем – и каким поцелуем! – а потом пойти на попятный? Можно подумать, что она хотела его меньше, чем он – ее! Надо было прикончить ее, свернуть ей хрупкую шею, отравить, чтобы ее личико разбухло от яда, придушить, чтобы насладиться зрелищем вылезающих из орбит глаз! Убить ее, убить, убить, убить! Убить, стучало сердце – ему казалось, что оно колотится у него в ушах; убить, гудела кровь, бурлившая в жилах и заставлявшая раскалываться череп. Убить, убить, убить ее! Его ярость подогревалась сознанием того, что убить ее он не сможет, точно так же как не мог убить Юлиллу, Элию, Далматику. Почему? Что таилось в этих женщинах, чего не было в Клитумне и Никополис?

Когда Сулла, словно камень, брошенный из пращи, влетел в атрий, слуги разбежались, жена беззвучно удалилась, и весь огромный дом ушел в себя, как улитка в раковину. Ворвавшись в кабинет, Сулла подскочил к деревянному ларю в виде храма, где хранилась восковая маска его предка, и вытащил ящик, укрытый под миниатюрной лестницей. Первым предметом, который ухватили его цепкие пальцы, была бутылочка с прозрачной жидкостью; бутылочка легла ему на ладонь, и он уставился на жидкость, безмятежно переливающуюся за зеленым стеклом.

Луций Корнелий Сулла не знал, сколько времени провел так, разглядывая бутылочку на ладони. При этом в его мозгу не вызрело ни единой мысли: от ступней до корней волос его захлестывала злоба. Или, может, то была боль? Горе? Безграничное, чудовищное одиночество? Только что его сжигал огонь; но почти мгновенно он оказался в объятиях лютого холода. Лишь остынув, Сулла сумел взглянуть правде в глаза: он, привыкший видеть в убийстве утешение и весьма удобный способ решения проблем, не находил в себе сил расправиться с женщиной, принадлежащей к его сословию. Юлиллу и Элию он, правда, обрек на страдания, что давало хоть какое-то успокоение. Более того, участь Юлиллы наполняла его душу мрачным удовлетворением, ведь это он послужил причиной ее смерти: он не сомневался, что, не стань она свидетельницей его свидания с Метробием, она по-прежнему пьянствовала бы и сжигала его огнем своих огромных желтых глаз, в которых навечно застыл немой упрек. Однако в случае с Аврелией он и надеяться не смел на то, что она станет горевать по нему после того, как он покинул ее дом. Стоило ему выйти на улицу, как она наверняка справилась с огорчением и нашла утешение в работе. До завтра она окончательно выкинет его из головы. В этом – вся Аврелия! Чтоб ей сгинуть! Да сожрут ее черви! Мерзкая тварь!

Разразившись бессмысленными проклятиями, Сулла поймал себя на том, что его настроение понемногу улучшается. Впрочем, проклятия здесь были совершенно ни при чем. Боги не обращали ни малейшего внимания на огорчения и страсти человеческие, и не в его власти умертвить предмет ненависти, мысленно обрушивая на него свой безудержный гнев. Аврелия по-прежнему жила в его душе, и ему было необходимо избавиться от этого образа, прежде чем он отбудет в Испанию, чтобы посвятить все свои усилия карьере. Ему требовалась какая-то замена экстазу, который охватил бы его, если бы ему удалось разрушить неприступную цитадель ее добродетели. И не важно, что до того, как он заметил вожделение в ее взоре, ему и в голову не приходило пытаться соблазнить ее; порыв был настолько силен, что ему никак не удавалось прийти в себя.