Битва за Рим - Маккалоу Колин. Страница 31

Спустя два дня они выступили в путь в сопровождении отряда местных ополченцев под командованием молодого грека из Тарса, к которому Марий проникся большой симпатией. Юлия одобрила выбор мужа. Как впоследствии выяснилось, они не ошиблись. Путешествовать пришлось верхом, поскольку путь лежал через крутой горный перевал, именуемый Киликийскими Воротами. Трясясь на ослике, Юлия думала о том, что великолепие видов способно скрашивать трудности пути. Тропка вилась между отвесных скал, и чем выше забирались путники, тем толще становился слой вечных снегов, покрывающих горы. Сейчас было уже трудно поверить, что всего три дня назад она задыхалась в прибрежной духоте; теперь же ей пришлось извлечь из сундуков одежду потеплее. Погода стояла безветренная и солнечная, однако стоило путникам углубиться в хвойный лес, как холод пробрал их до костей и они принялись мечтать о том, как выберутся на голые скалы, где бурные водопады сливаются в неистовые потоки, оглашающие затерянные ущелья неумолкающим гулом.

Через четыре дня после выезда из Тарса подъем завершился. В первой же долине Марий увидел стоянку пастухов, поднявшихся с отарами на высокогорные летние пастбища, там он и оставил Юлию и Мария-младшего, а также проводников-ополченцев. Молодому греку из Тарса по имени Морсим было велено заботиться о них и нести неусыпный караул. Пастухи, получившие огромную мзду золотом, проявили радушие под стать вознаграждению и поселили Юлию в просторном шатре из шкур.

– Как только я свыкнусь с запахом, то почувствую себя вполне сносно, – сказала она Марию на прощание. – Внутри шатра тепло. Пастухи, кажется, отправились куда-то, чтобы пополнить запас провизии. Езжай и не беспокойся за меня и за Мария-младшего, который, как я догадываюсь, воодушевлен перспективой стать кочевником. Морсим прекрасно позаботится о нас. Об одном я сожалею, дорогой мой муж: мы все-таки стали для тебя обузой.

С таким напутствием Гай Марий и отбыл в сопровождении всего двух рабов и проводника, которого отрядил Морсим. Молодому греку, судя по всему, тоже очень хотелось отправиться с Марием. Согласно предположениям Мария, плато, на котором начался его путь, лежало на высоте примерно полутора тысяч метров – не так высоко, чтобы опасаться головокружения и головных болей, но все же достаточно, чтобы затруднить путешествие верхом. По словам проводника, до Евсевии-Мазаки, единственного поселения в глубине Каппадокии, которое могло именоваться городом, было еще довольно далеко.

В тот самый момент, когда крохотный отряд преодолевал водораздел между реками, стекающими в Киликию-Педию, и реками, питающими могучий Галис, солнце скрылось окончательно, после чего путешествие проходило сквозь стену дождя или в лучшем случае тумана. Замерзший, с натертыми седлом ссадинами, борясь с приступами головокружения Марий час за часом трясся с беспомощно болтающимися ногами и благодарил судьбу за выносливость своих ляжек, привыкших к дальним верховым походам.

Солнце выглянуло из-за туч только на третий день. Раскинувшиеся перед путниками необъятные равнины казались идеальным местом для выпаса овец и коров: трава здесь росла густая, лесов же в округе не было видно. Проводник объяснил, что почвы Каппадокии не благоприятствуют произрастанию лесов, зато распаханная земля родит чудесные хлеба.

– Тогда почему здесь не пашут? – спросил его Марий.

Проводник пожал плечами:

– Местные жители обеспечивают продовольствием себя, а также продают кое-какие излишки жителям долины Галиса, к которым наведываются по реке. В Киликии же торговать они не могут, поскольку туда слишком трудно добираться. Да и зачем им такие заботы? Они сыты и всем довольны.

Это была единственная беседа между Марием и проводником за время пути; даже устроившись на ночлег в покрытом шкурами шатре кочующих пастухов или в саманной лачуге затерянной деревушки, они почти не разговаривали. Перед ними по-прежнему громоздились горы: они то отдалялись, то приближались, однако казались неизменно громадными и заснеженными.

Но вот проводник объявил, что до Мазаки осталось всего четыреста стадий (Марий прикинул, что это около пятидесяти римских миль). Тут перед ними открылся вид столь диковинный, что Марий невольно пожалел о том, что с ним нет Юлии. Плато было изрезано здесь извилистыми ущельями, в которых вздымались конические башенки, словно любовно вылепленные из разноцветной глины; все вместе напоминало гигантскую игровую площадку дитяти-великана. Кое-где башни были увенчаны плоскими камнями, которые, как казалось Марию, раскачиваются на ветру – таким неустойчивым было их положение на шпилях конических башен. И – о чудо из чудес! – его глаза начали даже различать в некоторых из этих замысловатых сооружений, созданных фантазией самой природы, окна и двери.

– Поэтому ты и не видишь вокруг деревень, – объяснил проводник. – Здесь, на высоте, холодный климат и короткое лето. Вот жители и вырубили себе жилища внутри этих каменных башен. Летом они наслаждаются прохладой, зимой – теплом. Стоит ли самим строить дома, если Великая Богиня Ма уже позаботилась об этом?

– И давно они живут внутри этих скал? – спросил пораженный Марий.

Проводник затруднился дать точный ответ.

– С тех самых пор, как здесь появились люди, – неопределенно объяснил он. – У нас, в Киликии, говаривают, что первые поселенцы пришли сюда из Каппадокии.

Они трусили по ущельям, объезжая башни, когда Марий впервые увидел гору. Она стояла в гордом одиночестве – самая высокая вершина из всех, какие ему доводилось видеть: выше греческого Олимпа, выше любого пика Альп, окружающих Италийскую Галлию. Это была коническая громадина с вершинами той же формы, но меньшего размера по бокам; при взгляде на нее делалось больно глазам – так сверкал заснеженный пик на фоне безоблачного неба. Марий отлично знал, что это – гора, называемая греками Аргей, которую видели считаные путешественники, прибывшие с запада. Знал он и то, что у ее подножия раскинулся единственный город Каппадокии под названием Евсевия-Мазака, царская столица.

К сожалению, Марий приближался к горе из Киликии, то есть не с той стороны, откуда открывался наиболее захватывающий вид. Мазака лежала на северном склоне, ближе к Галису, великой красной реке Центральной Анатолии, по которой осуществлялась связь столицы с внешним миром.

Лишь после полудня взору Мария предстали здания, сгрудившиеся под защитой горы; он уже готов был с облегчением вздохнуть, когда обнаружил, что подъезжает к полю брани. Он и сам не сумел бы описать охватившие его чувства. Ехать по месту, где совсем недавно сражались и тысячами гибли воины, – и не только не иметь ни малейшего понятия о сражении, но и быть равнодушным к тому, кто победил! Впервые в жизни он, Гай Марий, победитель Нумидии и германцев, находился на поле сражения в качестве праздного наблюдателя.

Измученный путешествием, совершенно разбитый, он приближался к небольшому городу, почти не глядя вокруг. Никто не позаботился о том, чтобы убрать с места побоища останки; повсюду валялись, разлагаясь, трупы, без доспехов и часто даже без одежды. В воздухе роились тучи мух; холодный горный ветер оказался здесь благом, поскольку развеивал смрад. Проводник утирал слезы, обоих рабов тошнило, один Гай Марий ехал себе вперед, словно не замечая страшной картины, и выискивал взглядом нечто гораздо более грозное: лагерь победителя. Ожидание длилось недолго: лагерь раскинулся в двух милях к северо-востоку от места побоища и представлял собой скопище шатров из овечьих шкур под голубым небом, замутненным дымом бесчисленных костров.

Митридат! Кто же еще это мог быть? Гай Марий не тешил себя иллюзиями, что разбитая армия может принадлежать Митридату. Нет, он – предводитель победоносного войска. Поле же усеяно трупами каппадокийских солдат, то есть недавних нищих горцев, кочевников-пастухов и, вероятно, сирийских и греческих наемников, – так подсказывал Марию здравый смысл. Где же сам юный царь? Впрочем, это лишний вопрос. Раз он не явился в Тарс и не ответил ни на одно из посылавшихся ему с гонцами писем, это означает, что он мертв. Мертвы и гонцы.