Демон наготы (Роман) - Ленский Владимир Яковлевич. Страница 13

Перед взглядами этого маньяка, быть может, стоявшего только на грани безумия, а может быть, уже окончательно впавшего в водоворот навязчивых эротических представлений, — одна за другой приподымались эти тщательно убранные для спектакля девушки. На их лицах, как это ни странно, изображалось какое-то сознание исполняемого дела, обязанностей, службы… Эта черточка деловитости, какой-то служебности, должна была бы страшно расхолаживать бедного маньяка. Но он, по-видимому, ничего не замечал.

Его поглощало созерцание девической наготы, которой он предавался с глубоким поглощающим вниманием. Потом, разбитый, он сел в кресло.

Человек в халате в одной части комнаты теперь предается мирному кейфу; перед ним письменный стол, его тело утопает в кресле; он задумчиво курит сигару. Вслед за тем в дыму сигары, вероятно, перед ним проносятся видения, возбуждающие жажду. Человек улыбается. Его лицо, с острой черной бородкой и длинным носом, как бы еще вытягивается. Откуда-то из-за угла подымается видение, неизвестно кого изображающее. Может быть, это сам демон наготы или эротического воображения. Он появляется в виде молоденькой девушки, почти ребенка. Она одета до половины в сиреневую ткань с цветами. Ее вид невинен и бесстыден. В ее руке жезл. Она машет им. И потрясенный человек встает.

Как сомнамбула, он протягивает руки и делает несколько шагов по комнате. И когда он доходит до места, где рядами стоят белоснежные кроватки, вдруг меняется освещение и сверху на кровати льется яркий желтый свет и золотыми бликами ложится на подушки, на одеяла, на волосы девушек. Из-под одеял показываются обнаженные тонкие девические руки и лица. С потолка сыпятся розы. Раздается тихая музыка. Человек в экстазе застывает.

Затем начинается его оргия власти над этими нежными телами. Он инсценирует воспитание девушек, школу их. На сцене появляются книги и тетрадки. Человек длит свое наслаждение. Нам становится немного скучно. Может быть, образ Абеляра и Элоизы в первый период их знакомства, когда он был ее строгим учителем, а она его робкой ученицей, носится перед этим героем эротической фантазии, которая перед нами разыгрывалась. Но он следует за Абеляром. Вот одна из этих юных воспитанниц раскрывает книгу. Она смущена. Она потупляет длинные ресницы в смущении. Она не знает своего урока.

Воспитанница встает……………..………………….Мне плохо видно дальнейшее. Среди приподымающихся со своих кроваток девушек исчезает героиня этой инсценировки, очаровательная маленькая Гретхен, на тонком лице которой такое редкое сочетание совершенно прозрачной ясной наивности и нежного лукавства, как бы дрожавшего в мягком коралле ее слегка припухлых губ.

Что с ней?.. На мгновенье мелькает ее нагота… И чудится что-то непоправимое и преступное, убивающее все милое в жизни…………………….……….И самое низкое из всего, что здесь совершалось, было, быть может, то, что мы здесь стояли и смотрели, а подле нас, вытянувшись в струнку, стоял лакей, нанятый для этого за деньги.

Рой девушек вокруг бледного героя этой эротической мистерии танцевал какой-то фантастический танец….

Я делаю шаг вперед. Я хочу рассмотреть этого человека, одного из нас, «насекомых сладострастия», раздавленных слепой силой своих влечений и безумств. Здесь, в этом доме, воздух которого насыщен грубым принципом продажности, где торгуют интимизмом, страстью, всем, что в человечестве пугливо прячут и скрывают, — мне хочется перед лицом продаваемого тела и купленной страсти на минуту заставить себя вникнуть в тайный смысл наших страстей и нашего рабства. Мне хочется постигнуть философию чувственности, разум инстинктов, направление наших влечений, ввергающих наше «я» в яму непонятных, знойных и мощных влечений.

Я начинаю понимать в этот момент, что весь обман сладострастия и страсти именно в том, что представляемый момент удовлетворения кажется каким-то абсолютным, вечным, что длительность его нельзя даже представить прервавшейся. Жажда удовлетворения делает страсть абсолютной, между тем как она относительна и мгновенна. И один и тот же конец в глубине своей таит вечный дьявольский смех над человеческим безумием, которое слишком кратко.

Я протиснулся вперед. С потолка лился все тот же безжалостный свет. О, это была ошибка, что его не смягчили. Вихрь девушек в их прозрачных чулках и коротких тканях, с их белыми и черными косами на девической спине, наконец, сам он, этот усталый и разбитый человек, глаза которого теперь потухли, который подымался с пола в изнеможении и, казалось, скрытой тоске, вопияли громко о человеческом позоре и непобедимом рабстве плоти.

И в этом горьком презрении, которое вызвало во мне зрелище инсценированного сладострастия, я вспоминал собственное рабство, сознание которого не уничтожало страшной власти мгновения.

Оно придет, — и стоит только забыться первому легкому приливу этих вечно новых ощущений — как снова и окончательно поверишь какой-то непонятной правде его смысла, его языка, того, что таится на дне его. И снова возжаждешь этого дня, захочешь окончательного падения, словно там ждет какое-то последнее решение и последнее действие. И снова очутишься у обгорелых пней жизни, в которой, кроме обмана, нет ничего.

Нам дают понять, что все кончено. И мы спешим уйти отсюда. Просыпается трусливое желание бежать. Мы боимся своих инстинктов и зрелища их.

Наш спутник неизвестно куда пропал. Мы выходим в коридор. Раздумываем, куда идти.

— Чего бы ты хотел? — спрашивает Иза. Я отвечаю: «Уйти»…

— А я, ты знаешь что, — я хочу есть… Во мне проснулся аппетит. Я бы съела горячий бифштекс. И выпила бы вина. Где наш спутник? Надо составить стол. Он говорил о каком-то поэте.

А за нами уже вырастает характерная фигура нашего спутника с его мефистофельскими бровями и закрученными седыми усами. Он улыбается нам, как старым знакомым, и говорит:

— Ну, теперь в храм игры. За мной.

Мы попадаем снова в игорный зал, в котором теперь царит оживление. Столы обсели кругом мужчины и дамы, перед которыми в углублениях лежат груды бумажных денег. Лоток с картами стоит перед сухим высоким стариком, который мечет банк. Перед ним гора денег. Он бьет, по слухам, карту за картой.

— Семь тысяч пятьсот в банке, — говорит он, — кто хочет получить деньги?..

Стол в недоумении. Банкомет навел панику. Убиты шесть карт. Неизвестно, сколько еще убьет. Да и вообще все неизвестно в этом доме, где с картами может происходить самая таинственная история.

— Семь тысяч пятьсот в банке, — бесстрастным голосом повторяет банкомет. — Ну, же, господа. Кто хочет получить деньги? Чего вы испугались!

Мы подходили к столу. Наш спутник подошел к одному из углов стола, за которым сидели и стояли игроки, и отрывисто бросил банкомету:

— Карту.

Банкомет поднял на него свои усталые глаза и равнодушно его оглядел:

— На все семь с половиной?

— На все.

Банкомет с тем же скучающим видом сдал карты ближайшему партнеру, который играл за нашего спутника, не имевшего места за столом, и себе. Взглянул на углы своих карт и лениво бросил:

— Карту?

Игравший с ним ответил:

— Требуется.

Банкомет сдал карту, взял себе, поглядел и швырнул все три свои карты на поднос, а лежавшую груду бумажек ленивым движением отодвинул от себя в сторону нашего спутника.

— Четыре очка, — сказал тот, нагибаясь над столом и загребая деньги.

— А у меня был жир, — ответил банкомет, — я же говорил, кто хочет забрать все деньги. А все испугались.

Иза блестящими глазами смотрела на счастливого игрока.

— Ловко вы сыграли, — сказала она. — Я тоже хочу попробовать счастья.

Но тот схватил ее за руку и увлек за собой.

— Нет, нет. Я чувствую, что вам не повезет. Лучше устроимся в красной зале и будем ужинать. Позвольте мне на эти шальные деньги распоряжаться. Поэт уже здесь и Бутыгин, наш музыкант, тоже пришел. Вы увидите наших гурманов и услышите их теории.

Красный зал оказался небольшим уютным помещением, оригинальным, в котором оказалось присутствие не рояля, а фисгармониума.