Демон наготы (Роман) - Ленский Владимир Яковлевич. Страница 17

Настоятель махнул рукой:

— Какие там труды… Какой еще дух будет в ваших трудах. Да и не нужно это нам. Вы посмотрите вот, как послушники у нас живут да и прикиньте к себе. Послабления нет ни для кого, — все равны перед Господом. А потом, пожалуй, приходите, побеседуем…

Я ушел от настоятеля, подавленный и смущенный. Один из монастырских садовников, бывший солдат, разговорился со мной в саду. Этот старый монах смиренно работал в саду, ходил с лопатой и киркой, медленно рылся среди гряд, страдая от грыжи, всегда в том же старом подряснике и порыжевшей скуфейке. Осенью плоды из сада отправлялись на продажу или сбывались арендатору. В монастырских лавках толпились мужики из ближних деревень и крепко торговались.

— Вы тут копите, торгуете, — сказал я старику, — а сам знаешь, нужно ли это Богу? Ему жизнь души нужна. Раздайте вы вот бедным все богатства монастыря…

Старик взял лопату и ушел от меня; издали он сердито проворчал:

— Ты вот сам отдай все, что имеешь, да поди нагишом. А тогда и разговаривай.

Я крикнул ему:

— И отдам…

Поспешно я стал устраивать отход. Завязал в узел две перемены белья, два полотенца. Положил туда Евангелие, книжку поучений Сорского, второй том «Братьев Карамазовых», паспорт и бумагу с карандашом. Все остальное я в тот же вечер раздал. Исписанные здесь листы бумаги разорвал и развеял по ветру в саду. А наутро двинулся в путь.

Я был в белом парусиновом кафтане, в лаптях. Всю свою одежу оставил я у постояльцев монастыря. Вид имел странника с котомкой и палкой. Когда я вышел и прямиком по дороге принялся шагать, у меня было такое ощущение, словно большая тяжесть упала с моих плеч и открылась вольная бедная жизнь, похожая на прямую дорогу между этих травяных пространств, — все вперед и вперед. Того, что будет со мной, предвидеть я не мог. Вначале была только радость. Я сам себе сказал: «Слава тебе, Господи, вот она, вольная дорога…»

К полудню стало жарко, хотя незнойное августовское солнце не так уже жестоко морило. Разнообразные мысли, бродячие, ленивые, как облака, проходили в мозгу. В котомке у меня был каравай хлеба, в кармане пустой кошелек. Долго я шел, час и другой и третий. Все еще не было жилья. Под деревом, в тени, я лег, поспал, потом вытряхнул от пыли свой кафтан и пошел дальше. Только к вечеру набрел на деревню. Ноги ныли и словно гудели; пыль, истома, пот, однообразные мысли обессилили меня. В избе шорника я заснул, как убитый. Ночью проснулся и от духоты перебрался во двор. Засыпая, взглянул на звезды, почувствовал себя в пути, во дворе у незнакомого мужика, пустившего ночевать, недоуменно подумал: «Что же дальше будет?..» и снова заснул.

Я решил идти до тех пор, пока не встречу места, где будет удобно остановиться и начать тихую рабочую жизнь. На третий день на пути меня застал дождь. Я промок до костей. Вязнул в грязи, тратил последние силы, обливался холодным потом. Я был изнурен и грязен с ног до головы. Моя кожа зудела; я представлял с отвращением, что по мне ползают насекомые. И в самом деле, в ближайшей избе, на ночлеге, который добыл с большим трудом, я увидел ползущую по мне большую белую вшу. Дрожь пробежала по мне. Я испытал отвратительное чувство. Долго и ожесточенно я мылся с водой и куском желтого мыла на задворках у мужика. Но зато у меня появились медяки в кошельке. За написание писем, прошений я получал медяки или живность. Моя сумка почернела и имела вид нищенской сумы. Волосы порыжели, я оброс и имел дикий вид. Когда на ближайшей ночевке я снова почувствовал, что мое тело горит от укусов, загрязнено и внушает мне отвращение, я увидел, что так жить нельзя… быть нечистым, загрязненным, распространять вокруг себя запах неопрятности, нищеты — равносильно концу, смерти, умиранию…

Я шел на юг. В мыслях я все-таки держал представление о горах. Но я внятно уже чувствовал, что одолеть все внешнее не могу; придется, быть может, остановиться и сдаться. Когда у меня вышли заработанные медяки, начались мучения голода. На ночевке я не решился заговорить о хлебе. Надо было просить. Я лег спать голодный, утром побрел дальше. Меня мутило и дрожали ноги. Солнце жгло, степь казалась желтой, дали дрожали и зыблились, ветер обдавал пылью мое лицо. Я шатался и думал о том, что я упаду здесь и буду умирать.

Я был готов ко всему и не находил, что это страшно. Не лучше ли умереть вот так, среди поля, на просторе? Обессиленный, я опустился на землю, прилег. По мне ползли мураши, одного я снял с глаза. Надо мной покружилась птица, я почувствовал тень от нее на лице. Вначале я лежал, отдыхал и с некоторым вызовом смотрел в лицо открытого надо мною неба. Я предлагал Господу Богу посмотреть, как я здесь лежу и погибаю от голода и усталости. Но вот я представил себе, что совсем обессилел, что в мои глаза, в рот, в нос налезли мураши и копошатся там, что я не могу пошевелить рукой от слабости и хищник рвет мои глаза из орбит; что льет дождь и подо мною мокрая земля и грязь. Я видел себя здесь мертвым и разлагающимся, и только представление сухих, блестящих на солнце костей было мне отрадно. Но до этого, думал я, надо было вынести умирание и гниение. А это сильнее всего, что может вынести хотя бы и в одном представлении человек. И я встал и побрел дальше.

Мне навстречу попалась телега и мой вид внушил вознице жалость. Он взял меня на телегу, протянул кусок вкусного серого хлеба и жбан с квасом. С этим возницей я приехал в большое местечко.

Без стеснения я попросился в избу, помылся, почистился, расспросил про местечко. Услышав, что здесь много плодовых садов, я отправился в ближайшую усадьбу мещанина, лавочника, и попросился сторожем. Лавочник меня не взял, у него был старик, древний. Зато одна вдова, старушка, взяла меня сторожем. Я должен был получать за время, пока еще на деревьях плоды, два рубля, а каждый день — каравай хлеба и ведро воды. В саду стояла низкая конура, похожая на собачью, сделанная из палок, воткнутых в землю и покрытых рогожей и тряпьем. В ней можно было спать, согнувшись калачиком. Недалеко от меня к дереву был привязан молодой пес, дворняжка. Я и он должны были сторожить этот сад от воров.

Пес целый день рвался с веревки и скулил. Я делился с ним хлебом и водой и днем его отвязывал. Но старушка наказала пса с веревки не спускать и поменьше его кормить, чтобы он был злой. Работы в саду было мало; я раздобыл себе котелок, варил картошку; коробка спичек хватало мне на десять дней. В саду стояла тишина, только ветер шумел по вершинам, да со стуком падали в траву плоды. Я бродил по саду, лежал под деревьями, порой читал две свои книги, которые загрязнились и затрепались. Конуру я набил полынью, но все-таки вел ожесточенную борьбу с паразитами.

Месяц прошел в тишине; я прожил его в том полусонном сомнамбулическом состоянии, в которое погружался, когда жил на воздухе, под открытым небом, вдали людей. Я почти ни о чем не думал и превращался в дерево, в траву, в пса; я, как и они, плыл в сплошном потоке растительного существования. Я отдыхал, набирался сил. И вскоре почувствовал этот покой нарушенным: меня снова обступили вопросы, недоумения, идеи, представления. Я начал разговаривать сам с собою вслух, я томился по собеседникам, воображал их, спорил, выслушивал и отвечал противникам. Меня потянуло к людям. Беседа представлялась наслаждением. Я мечтал о внимании чужого человека, внимании к моим мыслям, к моим снам, к моим предвидениям. Я грезил о чужой душе, о чужой жизни с ее особыми мыслями, словами и внутренним движением, со всем ее своеобразием. Я представлял себе стариков, женщин, юношей, детей. У меня проснулась и словно заныла в душе жадность к книгам, к страницам новых откровений чужой интимной жизни ума и духа.

Я расхаживал по саду и размахивал руками, беседуя с воображаемыми собеседниками. А старушка приходила и жаловалась, что в прошлом году отдала сад в аренду за 40 рублей, а в этом только за 30, и что ветер сбивает много несозревших плодов. Арендаторы, два мужика из соседней деревни, уже сад опустошали: приезжали с телегой и обирали ветви яблонь и некоторых сортов ранних груш. После их отъезда сад редел. Образующаяся пустота наводила на меня уныние. Вместе с осыпающимися листьями, с оборванными плодами кончалась рабочая пора осени, и скоро в голом саду не будут нужны никому и мои услуги. Может остаться конура, затопленная дождями, и только.