Песочные часы (Повесть) - Бирзе Миервалдис. Страница 10

Он оставил указку и взял свою трость. И сразу вспомнил о том, что болен, что нельзя много говорить, и сел на место.

Министр встал.

— Весьма вероятно, что средства удастся изыскать. Перерыв, товарищи.

Когда Эгле скатывал листы проекта в рулон, к нему подошли знакомые.

— Ты тут размахнулся на двадцать лет вперед. Думаешь жить вечно?

— А кто мне запретит жить вечно?

Уже на улице Эгле вспомнил, что не вручил министру заявление. Снова тащиться на третий этаж не хотелось, и он решил отдать его в следующий раз.

Из министерства он поехал в туберкулезный институт. По пути сделал остановку на Вальню, зашел в кафе. «Странная вещь, — подумал Эгле в ожидании официантки. — Кофе вошло в моду фактически очень недавно, хотя готовить из него напиток абиссинцы научились еще в глубокой древности, где-то в пятнадцатом веке. Выходит, теперь и я оказался на поводу у моды? Впрочем, это далеко не худшее из ее проявлений». От крепкого кофе по телу разлилась приятная теплота, и вдруг неудержимо захотелось сидеть не на этом неуютном железном стуле, а в домашнем кресле. Эгле раздумал тащиться в туберкулезный институт. «Не резон, — рассуждал он. — Лабораторная работа по Ф-37 в общем закончена, фармакологический комитет разрешил применять его, и поеду-ка я домой. Возможно, лишние два часа отдыха подарят мне целый день жизни».

Да, два с лишним года ушло на разработку препарата Ф-37. И, собственно говоря, чего ради он пять лет тому назад связал себя работой в этом институте? Ведь ивы на берегах Дзелве куда красивее фонарей на набережной Даугавы. В начале своей практики он лечил туберкулез обычными методами, впоследствии освоил хирургию легких, потому что тогда не было действенных медикаментов и зачастую помощь могли оказать только скальпель и кусачки для перекусывания ребер. Теперь ему ни за что бы не простоять два часа у операционного стола, обливаясь потом, как землекоп. Опыт хирурга принес ему кандидатскую степень и должность научного сотрудника в институте. А потом химия дала новые средства. Но уже через три, четыре года выяснилось, что часть микробов приспособилась к этим веществам. У микробов нет мозгов, а вот на тебе! — снова перехитрили человека. С этим мириться никак нельзя, иначе для чего же человек наделен умом! За четыре года рижские химики создали один за другим ряд сходных с прежними, но тем не менее новых препаратов.

Одно из соединений оказалось удачным. За эти годы оно было испытано, и выявилось его важное преимущество перед другими: его не задерживает жесткая рубцовая ткань, образующаяся в легких вокруг старых очагов туберкулеза. Эгле предложил в пробную серию препарата ввести радиоактивные атомы, с тем чтобы установить, где именно в организме задерживается новое лекарственное вещество. Испытания на животных прошли успешно. Но настал час опробовать его действие на человеке, доказать его безвредность для организма, и кто-то должен употребить его первым. Порядок этот не нов, существует и по сей день. В течение месяца Эгле ежедневно глотал желтые таблетки. Позднее к пробе подключились еще двое студентов. Теперь шла последняя серия испытаний — надлежало определить действие препарата на витаминное хозяйство организма. Эгле поручено отобрать в «Ароне» группу больных и на них провести курс лечения. В «Ароне» есть несколько человек, которым старые лекарства больше не помогают. Один из них Калейс. У него двое детей…

Эгле допил кофе. Он все-таки поедет в институт. Надо взять Ф-37. Хотя бы для тех больных, кто войдет в первую группу. Если Ф-37 им поможет, то грех медлить с этим делом.

В лабораторию он шел через виварий. Рядами тянулись клетки с животными. Как на звероферме. Зверье полезно человеку не только своим мехом. Здесь животные служили для ученых живой моделью человека. Их заражали человечьими болезнями, их лечили человечьими лекарствами, они гибли от человечьего туберкулеза.

Пестрые морские свинки как ни в чем не бывало уплетали морковку и брюкву.

Лаборант вынул из клетки зверька с безжизненно торчащими лапками. В клетке осталась едва початая рыжая брюквина.

— Умерла, — сказал Эгле.

Лаборант привычным движением накинул на лапки петли и закрепил морскую свинку на препараторском столе.

— Нет, околела, — поправил лаборант. — Умирать может только человек.

— Чего не знаю пока, того не знаю. Эта из контрольной группы, без добавки витаминов. Другие живы. — Одна свинка села по-беличьи на задние лапки и, дергая носиком, нюхала воздух. — И даже очень живы, — добавил Эгле.

Лаборант разгладил складки на резиновых перчатках и ножницами вспорол по прямой линии кожу зверька, как в магазине продавец материю.

— Надо будет подсчитать, сколько сотен их пошло за счет Ф-37. И памятника им еще не поставили, — задумчиво проговорил Эгле.

— Кто же им поставит, родственников ведь нету? — нарезая легкие ломтиками и укладывая их в стеклянную чашку, безразлично сказал лаборант.

В виварий вошел директор института Гауер, крупный, дородный мужчина с седыми волнистыми волосами и черными строгими глазами. Он был единственный человек в институте, носивший халат с застежкой спереди, так что был виден галстук.

— Мне срочно требуется еще партия свинок. Все в порядке, но не повредила бы еще одна контрольная серия с витаминизацией корма, — обратился к нему Эгле.

— Такая поспешность в науке… — начал было директор, но Эгле сразу же перебил его:

— Я вынужден спешить, потому что… потому что туберкулез тоже не дремлет. У меня есть больные, для которых спасение, возможно, заключено в этом препарате. Мы все спешим. Ты тоже в Москву не ездишь на лошадях, как Петр Великий, а летишь самолетом.

— Что-то в последнее время у тебя нервишки пошаливают, а? — заметил директор.

— Курить бросил, вот и пошаливают.

Эгле возвращался домой. Рука его время от времени поглаживала оттопыренный карман пиджака, в котором лежали желтые таблетки Ф-37. На Видземском шоссе он нажал до восьмидесяти пяти, но вдруг словно кто-то стянул ему голову железным обручем, и придорожные березы слились в белую стену. Эгле немного отпустил педаль газа, и теперь его без труда обходили мотороллеры и даже мопеды. Он боялся обморока. «Жаль, если Янелису в наследство достанется разбитая машина». Он ехал так тихо, что его даже остановил автоинспектор, удостовериться, не пьян ли водитель. Медленная езда в наши дни больше бросается в глаза, нежели бешеная гонка.

«И все же эти тридцать километров я покрою минут за сорок. Пешком на эту дорогу пришлось бы ухлопать шесть часов, а на лошади часа четыре. По сравнению с дедовскими временами, я на каждой поездке экономлю минимум три часа. Можно сказать, что каждый человек выгадывает на транспорте годы жизни».

Впереди грузовик с прицепом вез автопокрышки и занимал середину шоссе. Рука Эгле машинально нажала кнопку сигнала.

«Стало быть, мало у нас времени, — продолжал размышлять Эгле. — Все торопимся, торопимся. А как расходуем сэкономленные часы? Если мы копим копейки и рубли, то на них потом покупаем пальто, телевизор или электробритву, она, между прочим, тоже сберегает время. Жаль, что до сих пор не замечал, на что употреблено выгаданное время. Может, я его снова транжирил, как пьянчуга трудовые копейки?»

Эгле загнал машину в гараж. К стене его было прикреплено баскетбольное кольцо. Янелису еще не приходило в голову беречь свои минуты, и он щедро тратил их на бросание мяча в кольцо, о чем свидетельствовала туго утоптанная земля вокруг.

«Итак, поездка на машине подарила мне три часа. Сегодня их потрачу на сон».

Он лег, но снова встал, и рядом, на кровати Герты, разложил проект нового санатория. Ему вдруг пришло в голову, что надо бы устроить еще один бассейн, а края его выложить из слоистого рухляка. Вода оживляет любой пейзаж. Она, как человеческое лицо, отражает и радость и печаль: слезы пасмурного осеннего неба, улыбку июльского солнца в синеве, рябью своей — весеннее волнение. В бассейне можно развести розовато-белые водяные лилии, такие, как в пруду Буртниеку-парка. Они ему почему-то всегда напоминают сложенные в пригоршни женские ладони. Надо будет посоветоваться с архитектором.