Звездный удар - Гир Уильям Майкл. Страница 54

Стукалов покачал головой, его охватило странное предчувствие.

— Мне очень обидно, что от тебя всегда исходят неприятности. Ты перебарщиваешь, Мика. Партия дала тебе все, но пока ты не на фронте, не надо бороться со всем миром — ты проиграешь.

Габания промолчал, лицо его оставалось напряженным.

Да, все так. Пока убивали афганцев и узбеков, Мика был прекрасным бойцом. Но сейчас войны нет. Он грустно смотрел на своего старого товарища.

— Мика, нам надо приспособиться.

— Братаясь с врагами? Ты должен наказать Николая за подобные штучки.

Виктор медленно покачал головой.

— Мы не должны компрометировать себя, Мика. Но мы должны учиться, притираться. Мы оказались в невероятных условиях, да, это так, сейчас они кажутся нам новыми, удивительными, пугающими, но все это изменится. Ведь в первые минуты боя никогда не знаешь, как повернутся события, как ты справишься с ними. Мы научимся иметь дело и с космосом, но в космосе нужна другая стратегия, другая тактика.

— А через пять лет мы вернемся в тот же Советский Союз? Или в мир анархии?

— Не знаю, Мика. Честно, не знаю. Но хочу напомнить, что от нашего подразделения вряд ли что зависит. Ты и я не сможем сохранить Советский Союз в целости, если он разваливается на куски. И партия, как ты и я, должна сама постоять за себя. Ты и я можем умереть, выполняя свой долг, но партия сама несет ответственность за свое выживание.

Мика пожал плечами и, поднявшись, медленно прошелся по комнате.

— Но так мы можем потерять самих себя, Виктор. Вот чего я боюсь. Ирина… понимаешь, через пять лет я не… — он опустил голову и оперся рукой о стену. — Понимаешь, она будет думать, что я умер.

— Генеральный секретарь…

— Что? Ты не хуже меня знаешь ситуацию, Виктор! Черт побери, она будет думать, что я умер. Или еще хуже — что я арестован и сослан в лагеря. Ты знаешь, как это бывает. Ты думаешь, Ирина, дочь комиссара, будет ждать человека, запятнавшего себя арестом?

Виктор поежился — такая боль прозвучала в этих горьких словах.

— Мика, не принимай это так близко к сердцу. Ты вернешься героем, более прославленным, чем Гагарин, чем Романенко с Лавейкиным со станции “Мир”.

— Если Советский Союз еще будет существовать.

— Будет, Мика. Будет.

— Но узнаем ли мы его?

Усмехнувшись, Виктор встал на ноги и хлопнул по плечу огромного лейтенанта.

— Сомневаюсь, что Голованов допустит, чтобы что-то такое случилось. Что еще тебя беспокоит? До меня дошли слухи, что ты стал сомневаться в моих командирских способностях, что ты говорил что-то о расшатанной нервной системе.

Глаза Габания забегали.

— Я волновался за тебя, Виктор. Я засомневался в твоей преданности святому долгу. Последние два года ты сам на себя не похож. Еще раньше, чем мы вернулись из Зоссен-Вунсдорфа.

Неужели это так заметно?

— Представляю. — Виктор деланно засмеялся. — Я никогда не видел такого осла, но буду счастлив…

— Виктор, ты не был таким.

Он перестал смеяться, ощутив холодок в сердце.

— Да, возможно. Я имею право на шрамы. Но это мои шрамы, Мика. Я всегда добросовестно относился к исполнению долга и не изменю себе. Не важно, что я думаю. Я профессионал, как и ты. Я подчиняюсь приказам.

Тяжелый взгляд Мики смягчился.

— Рад это слышать, Виктор. Я уже начал бояться, что ты сломался. Когда мы попали сюда, ты выглядел таким потрясенным, что я подумал — ты окончательно сдал. И примирился с нашими врагами.

— Нет, я не сломлен. — Он тряхнул головой. — Но скажи, ты никогда не задумываешься о том, что с нами было? Ты никогда не просыпаешься по ночам в холодном поту, в ужасе, никогда не оживают в твоей душе кошмары Газни и Бараки? Ты не видишь ракеты, горящие на холмах Хоста? Тебе не являются призраки убитых афганцев? Их лица не мешают тебе спать?

Мика медленно покачал головой, темные глаза оценивающе смотрели на Виктора:

— Нет, Виктор. Я убивал только врагов.

Виктор уперся руками в бока и сделал шаг назад.

— Но они были людьми, Мика. Человеческими существами, такими же, как и мы с тобой. Они любили, испытывали страх, голод…

— Виктор, какое это имеет отношение к делу?

Стукалов повернулся на каблуках и протянул Габания руку.

— Мика, у нас с тобой за плечами длинный путь. Однажды на столе у меня оказалась папка. Я заметил одно старое донесение. Я подумал…

Мог он спросить? Должен ли?

— Ну?

— Нет, ничего, Мика. Я уже ухожу. Дай мне слово. Ты ведь будешь работать со мной? Да? Я знаю, как тебе трудно. Я знаю, что ты чувствуешь в окружении американцев, но ты должен понимать — это тактика. Мы проводим совместные маневры, как тогда, под Эрфуртом, с ГДР.

Мика кивнул:

— Понятно, Виктор. Я тоже, как и ты, всерьез отношусь к своим обязанностям и приказам командиров.

— Надеюсь. — Виктор замешкался у двери. — И, Мика, еще вот что. Если ты расстроен или взволнован, приходи ко мне — поговорим.

— Слушаюсь, товарищ майор.

Виктор закрыл за собой дверь и пошел по коридору. На душе у него было муторно.

ГЛАВА 15

Когда Толстяк вкатился в операторскую. Клякса направил на него один из глаз-стеблей, другим, не отрываясь, наблюдал за монитором: люди проводили еще одну тренировку. Неужели они еще не устали, убивая робота Пашти?

— Они совершенны, не так ли? — спросил, прокатываясь взад-вперед, Толстяк. — Простейшие убивают машины.

Бока Кляксы обвисли — он начал сплющиваться. Он сосредоточился и надулся, укрепляя манипуляторы, расположенные на контрольном пульте.

— Мои страхи, Оверон, растут и растут. Внимание рассеивается, мне становится трудно думать. Образуются какие-то бессвязные мысли. Интересно, проникнут ли люди в эту часть корабля? Что, если они заявятся сюда, Толстяк?

Глаз Толстяка оторвался от экрана и уставился на пятнистую тушу Кляксы.

— Тебе нечего бояться. Они отрезаны от этой части корабля, штурман. Они не смогут до тебя добраться. Кроме того, они не посмеют. Они существуют благодаря нашим манипуляторам. Их семьи, их дом, даже их будущее зависит от нашей воли — и от нашей силы.

Оболочка Кляксы затрещала в ответ на эти слова.

— Ты больше не говоришь как Ахимса, Оверон. Твои слова…

— Другие? — чирикнул Толстяк. — Возможно. Думал ли ты, штурман, что надвигается новая эра могущества и владычества Ахимса? Ты задумывался над тем, что наши Овероны все меньше и меньше заботятся о будущем своего вида?

— А как же наше прошлое? Мы должны помнить, кто мы такие. Неужели все эти долгие годы эволюции и постижения того, как увеличить время нашей жизни и предохранить наши тела от химических и радиоактивных разрушений, ничего не стоят? Мы живем вечно — чтобы мыслить. Помнишь? Вот мы кто, вот кем мы стали. Только Шисти живут дольше, чем Ахимса. Однажды, Оверон, мы станем как они. Будем стремиться понять законы вселенной, решать проблемы…

— Станем рабами собственных творений?

— Нет. Ты уже не видишь перспективу. Ты…

— Я открыл новые перспективы, штурман. — Глаза Толстяка были прикованы к экрану, на котором фигуры людей безумствовали на тренажерах макета станции Тахаак. — Посмотри, сколько энергии! Какая сообразительность и ловкость! Они знают, что это учения, но в них столько страсти! Почему, друг мой, этот высокий дух ушел из нашей жизни?

— Но Оверон, наш закон предельно ясен. Другие Овероны…

— Ушли в себя, исключили себя из жизни вселенной и… из будущего! — воскликнул Толстяк, со свистом выпуская воздух из дыхательных отверстий. Он покатался взад-вперед, и его тон смягчился: — О, я это предвидел. Что мы сделали с собой за всю нашу звездную жизнь? Во что мы превратились? Я вижу, что мы все больше и больше становимся похожими на Шисти, бесплодных мыслителей. Кроме созерцания бесконечности, должна же быть какая-то цель! Я верну ее нашему роду!

— Заменив Пашти людьми? — Клякса очень старался, чтобы в голосе его не звучали панические ноты. Он чувствовал, что вся его оболочка колеблется, темнея у основания. — Я все тщательно взвесил. Послушай меня, Оверон, я продумал каждую деталь.