БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН - Гиршгорн Вениамин. Страница 9

Правительство не скупилось на восклицательные знаки.

– Огюст! Не смей покупать золотых пуговиц к жилету! Я хочу иметь машину!…

– Жанна, поторопись со стрижкой овец. Ты ведь читала объявление о займе.

10

– Я вас уверяю, граф, что наш корсиканский бульдог сошел с ума вместе со своими министрами. Это положительно скандал! Это черт знает что – издавать такие приказы!

И маркиз д'Эфемер, дрожа от ярости, налил себе и гостю по новому стакану бургундского.

– Успокойтесь, маркиз! – развертывая газету с злополучным приказом, проговорил граф Врэнико. – У императора, очевидно, имеется серьезное основание отдать подобный приказ.

Вы, граф, как будто не отказывали и королю Людовику в серьезности его намерений, когда этот верблюд был еще на Эльбе, – язвительно сказал маркиз.

– Я не вдаюсь в оценку высоких особ, маркиз! – сдержанно ответил на его выпад гость.

(Оппортунизм вообще явление не новое.)

На первой странице «L'Empire Franзaise» [8] жирно был отпечатан приказ, содержание которого так разобидело бурбонствующего маркиза.

Князь Ватерлоо именем императора осуществлял проведение плана дорожного строительства. По всей империи намечалось возведение насыпей определенного вида, и это внушало многим странное раздумье.

Но что особенно бесило маркиза д'Эфемер и других его круга, это:

– Титул! А-а? – забрызгал слюною сдержанный доселе граф. – Конфискация?! Тюрьма?! Московский погорелец!… А этот проходимец, произведенный в князья…

– Да как можем мы, дорогой Врэнико, копать землю, мы, в чьих жилах…

– Антуан, еще бургундского!

– Что ж делать, дорогой маркиз, – тюрьма!…

11

В комнате просторной и светлой корпел Роман над чертежным столом. Легко и четко ложились линии…

Тоненькие и грациозные, они группировались, цепляясь друг друга за новые прирастали к ним, веселый хоровод с минуту медлил так, а потом они вдруг разбегались врассыпную, врозь, в сторону, они резвились, и шалили, пока линейка, циркуль и угольник снова не собирали их.

Роман корпел над чертежным столом…

Как дирижер, весь уже во вдохновенном азарте, весь уже не здесь, в темном зале, где насторожился занавес, где суетятся и будоражатся звуки, как дирижер, у которого поет рука, управлял Роман дружным, слаженным оркестром своих инструментов…

Конец увертюре.

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Роман.

И они вошли – министр полиции Фуше и шестеро в мундирах.

Полиция?… Что бы это могло значить?…

– Чему я обязан чести видеть у себя господина министра в неприемный час? Да еще с такой… свитой?!

Фуше молчал. Шестеро в мундирах были холодны и непроницаемы.

– Я спрашиваю, чему обязан я чести…

– Честь не велика. Вы арестованы по обвинению в государственной измене.

– Делайте ваше дело, – обратился Фуше к полицейским.

Шестеро в мундирах подошли к Роману.

– Но… – сказал Роман.

– Но… – сказал Роман.

Но вот уже который день он в этой тесной и темной клетушке; вот уже который день взбирается он под потолок навстречу робкому, унылому рассвету…

Сквозь маленькое, решетчатое окно утро смотрит в жадные глаза Романа… По грязному заплаканному небу торопятся облака, словно пушинки, поддуваемые озорником мальчишкой.

Ветер стар и зол, и не к лицу ему эти повадки; но нет. он не хочет сдаваться, он еще покажет себя, он надувает щеки – легче, легче, они лопнут! – он дует изо всех сил… Ветер стар и зол – он кашляет хрипло и натужно; вот он устал, смолк, и только молоденькие стройные ветки еще трепещут под рукой незваного любезника.

У Романа начинает колоть в глазах, он спускается с окна, долго машет затекшими руками…

Потом он садится на край постели, она жестка и безжалостна; Роман часто меняет позы – кажется, он ерзает от какого-то неотвратимого и едкого волнения… Так сидит он с лицом немного удивленным, потом вдруг встает – пять шагов туда, пять назад, вся камера десять шагов, и это в оба конца.

За дверью, тяжелой и низкой, – открывают и закрывают ее большим, ржавым ключом, замок каждый раз долго и глухо гудит, – за дверью беспрестанно, днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…

Это часовой. Он ходит медленным ровным шагом по длинному коридору. Ему скучно, он зевает, и тогда эхо слышно в камерах протяжным, жалобным звуком… Роман пробует ходить с часовым в ногу; не удается. Для того это – работа, ему некуда торопиться, он выходит положенных двенадцать часов медленно и ровно, он выходит их, а потом завалится спать, и какая-нибудь Жанна рада будет разделить его одиночество… Роману не удается ходить с часовым в ногу, он сбивается, он нервен и тороплив; надо спешить…

Сегодня – четырнадцатый день, завтра – пятнадцатый… А может быть, его и не будет, пятнадцатого… Надо спешить…

Бежать невозможно… Крепки решетки и стены, а за тяжелой, низкой дверью днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…

Роман думает. Мысли его смешались в беспорядочной чехарде:

«Конечно, заговор… Талейран… Фуше… подлое дворянство… Талейран, Фуше… подлое дворянство…» Перед ним ослепительным миражем вставала Франция, та Франция, которая грезилась ему еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, в тот последний, прощальный год…

Над столом, щедро унавоженным лоскутами бумаги, карандашными стружками, крошками хлеба и сахара, обглоданными хвостами сельдей – скромными дарами торжествующего нэпа, склонен Роман в безмолвии и покое…

В комнатке предвечерний сумрак, густая тишина и нервное дыхание Романа… Из темного угла, бережно неся округлое свое брюшко, подходит к Роману Наполеон… На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук… Он смотрит на Романа пристально и серьезно, роман хочет сказать что-то, что-то сказать надо, но слова перекатываются в горле неподатливым шершавым комом, и вот уже трудно дышать… И Наполеон вдруг тянет Романа за пиджак и говорит: «Эй, братишка… снимай, снимай! Ничего! Все одно разменяют!…» И, полураздетый, стынет Роман в подвале, в екатеринбургской контрразведке… «Все одно разменяют!…» Поставят к стенке, залп – готово. Но до этого придется идти по смрадной каменной лестнице, и нескончаемы будут холодные ступени под его босыми ногами. Он замедлит шаги, каждый шаг – шаг к смерти… И конвоир пощекочет его штыком… «Ступай, ступай, нечего!…» И, полураздетый, дремлет Роман в подвале екатеринбургской контрразведки.