Окаянный талант - Гладкий Виталий Дмитриевич. Страница 8

Олег встревожено косился на своего кучера, но тот с безмятежным видом балаболил, не переставая, совершенно не обращая внимания ни на разные звуки в лесу, ни на дорогу. Он даже вожжи не держал в руках, а привязал к передку без натяга. Видимо, Беляй надеялся на Желтопуза.

Конь и впрямь, как показалось Олегу, вполне осмысленно объезжал кочки, коряги и даже однажды свернул без понукания на другую просеку, ответвление от главной дороги. Наверное, одр запрограммирован, работает на автомате, весело подумал Олег, постепенно обретая душевное равновесие, благо их «экипаж» покатил по редколесью, почти сплошь покрытому цветочными коврами.

– … Гришь, художник? Ц-ц-ц… – поцокал языком Беляй. – Эко диво… Окромя Макарки, с художниками мне не приходилось знаться. То-то я вижу, что ты какой-то чудной.

– Почему чудной?

– Хе-хе… Оно ить не каждому дано унутрь человека заглянуть. А вот мы могем. – Беляй снова повеличал себя по-царски.

– И что же вы увидели у меня внутри?

– Много чего… – многозначительно ответил Беляй. – Но, скотина! – прикрикнул он на Желтопуза, но конь даже ухом не повел, ступал все так же размеренно и с ленцой. – Ей-ей, сдам его на живодерню. Куплю у Михайлы кобылку, давно присматриваюсь. Борзая. Потому как ей всего пять годков.

– А все-таки, как я вам глянулся? – не отставал Олег. – Или это тайна?

– Вся жизнь человеческая – великая тайна, – философски ответил Беляй и продолжил уклончиво: – Ежели хочешь прознать свою судьбу, сходи к Ожеге. Она тебе все расскажет. Что надо и что не надо.

– Кто такая Ожега?

– Бабка. Живет на болоте. Старая.

– Она что, колдунья? – высказал догадку Олег.

Беляй посмотрел на художника с укоризной и сдержанно молвил:

– Во-первых, не колдунья, а ведунья. А во-вторых, она знахарка, всех лечит. Раньше и роды принимала, но нынче ить в деревнях одни старики да старухи остались. Рожать некому. Мамку мою Ожега тоже пользовала, когда я на свет появилси.

У Олега от удивления отвисла челюсть – это же сколько знахарке лет?! Конечно, с виду Беляй выглядел моложаво, но многочисленные занятия с натурщиками выработали у Олега умение определять истинный возраст человека по неким критериям, незаметным неопытному глазу.

По всему выходило, что Беляй уже одолел семидесятилетний рубеж, притом давно, а это значило, что бабке Ожеге было никак не меньше ста лет. Ничего себе!

Олег хотел еще поспрашивать про знахарку, но тут Беляй решительно перевел разговор в иное русло, и художнику пришлось смириться с ролью благодарного слушателя, в уши которого с шелестом густо посыпались деревенские новости.

В конечном итоге Олег совсем запутался в именах (на удивление, многие из них были старославянскими; может, в деревне живут староверы? – мелькнула мысль) и ворохе событий, самым свежим и значимым из которых было рождение двухголового котенка.

– … Страсти какие! Ожега забрала его себе. Наверное, утопила. Точно конец света будеть. И птички ужо не так поют, и комаров меньше стало. Людям бы покаяться, ан, нет, все грешат, грешат…

– Может, Господь так и задумал? – встрял Олег в бесконечный монолог «лешего». – Иначе жизнь на земле была бы совсем пресной. А так кого-то зарежут, кто-то уворует у ближнего, кто-то чужую жену сманит… Все живое развивается в движении.

– Вот! – Беляй с многозначительным видом поднял вверх указательный палец. – Этим все сказано. Ежели так думает человек образованный, то что тогда спрашивать с неучей? Едрит твою в корень! – вдруг закричал он страшным голосом, хватаясь за вожжи. – Куды прешь, аспид облоухий [9]?! Опять за старое?

Желтопуз, недовольный таким не толерантным отношением к своей костистой персоне, недовольно фыркнул, мотнул головой, пытаясь свернуть на совсем уж неприметную дорогу, но Беляй неумолимо направил его на прежний путь.

– Колхозную конюшню хотел навестить, – объяснил Беляй художнику. – Вырос он там. Когда колхоз приказал долго помнить о себе, скотину свезли на убой, а мне вот… продали его. По большой просьбе… Никак не может забыть старую дорогу. Так и норовит свозить меня на скотный двор. А там ить уже стоят лишь одни столбы. Все прахом пошло…

В деревне не было ни тропинок, ни дороги. Был лишь достаточно широкий проход между избами, заросший спорышом, который с большой натяжкой можно было назвать центральной улицей. Заборов тоже не наблюдалось.

На крыльце крайней избы сидела старуха и дремала, положив подбородок на сухонькие кулачки, по выгону беспечно бродили куры, выискивая разную мелкую живность, на солнцепеке вальяжно развалилась свинья, подставив сосцы поросятам, в небе кувыркались серые голуби – видимо, дикие, лесные, а возле колодца с «журавлем» стоял козел и пил воду из желоба.

Картина была абсолютно патриархальной.

– Тпр-ру!

Желтопуз остановился возле коновязи – почерневшего от времени столба высотой около метра с вбитой в него металлической скобой. Что это именно коновязь, можно было понять по лошадиному помету и остаткам свежескошенной травы в яслях.

– Вот здеси мы и будем квартировать, – сказал Беляй, указывая на избу с коновязью. – Тута мы и живем.

Олег посмотрел на избу – и у него глаза от удивления полезли на лоб. Казалось, что она сошла с исторических картин про Древнюю Русь. От ее архитектуры просто веяло ветхозаветной стариной.

Мало того, посреди деревеньки стоял самый настоящий языческий идол, представляющий собой толстый окоренный столб, вкопанный в землю и обложенный для устойчивости булыжниками, в верхней части которого было грубо вырезано человеческое лицо.

Под столбом лежал большой плоский камень с углублением посредине, и Олег невольно подумал, что это, похоже, языческий алтарь, на котором совершаются жертвоприношения.

Заметив удивление Олега, «леший» с почтением сказал, кивнув в сторону идола:

– Дедко…

Олега так и подмывало удариться в расспросы, но он сдержал этот порыв. Художник знал, что последние десять – пятнадцать лет в российской глубинке начали организовываться общины язычников; скорее всего, от безысходности и скудности жизни, а также от предчувствия страшных потрясений, возможно даже конца света.

Эти люди не были сектантами. Они всего лишь пытались вернуться к истокам, чтобы жить простой небогатой жизнью, довольствуясь малым, в согласии с природой и своим внутренним миром, и достойно умереть – как подобает человеку, а не греховному стяжателю, бездушному цинику без рода-племени, взлелеянному так называемой цивилизацией.

Высокое крыльцо было резным, теремного типа, и Олег с каким-то странным наслаждением погладил тщательно отполированные завитушки. Ему вдруг показалось, что он не в гостях, а возвратился домой. Это чувство не оставило его даже тогда, когда Беляй завел Олега в горницу.

Художнику не раз приходилось квартировать в сельских домах. Изба Беляя была и похожа на деревенскую, и в то же время отличалась; хотя бы тем, что под потолком не висела электрическая лампочка.

Но на этом отличия не заканчивались. Во-первых, в «красном» углу Олег не увидел икон, которые после краха коммунистической идеи вернулись на прежнее место, во-вторых, на полу лежал не фабричный ковер, а полосатые домотканые дорожки, и в-третьих, в горнице находилась самая настоящая русская печь с просторной загнеткой, обложенная явно не современными изразцами.

На стене висели ходики с кукушкой, которые тикали чересчур медленно, как показалось Олегу. А над полатями был прибит коврик с вечными сюжетом: лебеди, пруд как блюдце и тоскующая дама на скамейке, которая уже много лет решает очень важную житейскую проблему – утопиться от неразделенной любви сразу или все же повременить (вдруг найдется какой-нибудь бравый гусар, способный исцелить ее страдающую душу, а заодно и пышное тело).

– Располагайся… тама, – сказал «леший», указав на низкую дверь слева от входа.

Пригнувшись, чтобы не стукнуться лбом, Олег зашел в миниатюрную комнатку с одним оконцем. Ее меблировка была воистину спартанской: стол, скамейка и полати. Но дух в спаленке стоял потрясающий – пряный, ароматный, будто в нее втащили стог сена. Его источник Олег углядел, когда глаза привыкли к полумраку – одна из стен была увешана связками сухих трав.