Ведьмак - Гладкий Виталий Дмитриевич. Страница 5

Венедикт был просто гениален. Хотя до конца этого факта и не осознавал. В общем, как многие из нас. Практически любому человеку от рождения дается какой-нибудь талант. Но вот беда – не каждому дано его реализовать.

Причин тому много. А главными есть лень, бедность, пьянство и провинциализм. Жаль, нет статистики, сколько на Руси пропало безымянных талантов, большей частью в посконной глубинке.

Но иногда на Венедикта находило, и он брался за кисть. То, что у него получалось на холсте, иначе как шедевром назвать было трудно. Особенно удавались ему портреты. Лица на полотнах Венедикта казались живыми.

– Иво, все эти годы я выживал. Когда хочется есть, а в кармане пусто, собакой залаешь. Вот я и лепил горбатого, благо за это хорошо башляли.

– Позволь с тобою не согласиться. Мне кажется, за портреты тебе платили гораздо больше. И заказчики шли в твою мастерскую косяками.

– Чудак человек… – Венедикт обнял меня за плечи и потащил в мастерскую. – Пойдем, я кое-что тебе покажу. Дело в том, что в любое по настоящему художественное произведение приходится вкладывать частичку себя. А ко мне приходили заказывать свои парсуны такие дебильные морды, что блевать хотелось, глядя на них. У меня кисть вываливалась из рук, когда я принимался за портрет. Дабы изобразить хоть что-то, приходилось «вдохновляться»… сам знаешь чем.

– Знаю… – Я коротко улыбнулся.

– Вот. А в модный металлолом душу вкладывать не нужно. Лепи, как придется. Что-нибудь да получится. При этом все восхищаются, руку жмут, благодарят. Дубье… Но бабки платят. И очень даже приличные… ха-ха… Заходи.

Комната, куда завел меня Венедикт, служила ему кабинетом и местом, где он хранил краски, кисти, растворители, лаки, масла и тому подобное. Когда я гостевал в его мастерской последний раз (почти год назад), она была серой, замызганной и убогой; в общем, кладовая она и есть кладовая.

Но теперь я не узнал ее. Венедикт сделал шикарный ремонт, прорубил дополнительное окно, отчего комната стала как бы шире ну и, понятное дело, значительно светлей, и обзавелся приличной мебелью.

– Впечатляет? – спросил Венедикт, хитро ухмыляясь в свою бородищу.

– Не то слово… Я сражен наповал.

Я не погрешил против истины. Я действительно был сражен. Но не евроремонтом, на который сподобился обычно бесшабашный и безалаберный Венедикт.

В кабинете отсутствовал старый просторный диван, на который я имел виды. Вместо него стояли два хлипких с виду модерновых креслица и журнальный столик. И где теперь прикажете мне спать? На столе? Или на полу?

Похоже, с идеей перекантоваться некоторое время у Венедикта придется распрощаться. В самой мастерской, конечно, были места для отдыха, но только не для сна. Какой может быть сон, когда дверь мастерской никогда не закрывается и шалман гудит сутки напролет?

– Оцени, – гордо сказал Венедикт, показывая на одну из стен.

Там висел портрет молодой женщины. Нет, скорее девушки, если судить по ее пухлым пунцовым губам и щечками, похожими на два наливных яблока.

Это был настоящий шедевр. Венедикт превзошел сам себя. Портрет был выполнен в манере средневековых мастеров живописи, лессировками [2], и казалось, светился изнутри.

Меня вдруг осенило.

– Супер, – ответил я честно; и спросил, улыбаясь: – Уж не влюбился ли ты, друг ситцевый?

Веня не был женоненавистником, однако жениться так до сих пор и не сподобился. Его свободную натуру трудно было сковать цепями Гименея [3].

Поэтому после нескольких неудачных попыток завести себе хотя бы постоянную подругу, Венедикт оставил это неблагодарное занятие и перебивался случайными связями, благо юных ценительниц его таланта, которые учились в местном художественном училище, вполне хватало.

– Кгм… – смущенно прокашлялся Венедикт. – Как ты догадался?

– Это она? – Я ткнул пальцем в сторону портрета.

– Ну… Как тебе?

– Класс.

– Умница, – гордо заявил Венедикт. – Скажу тебе по секрету (только чтобы никому, ни-ни!), у меня скоро будет сын.

– Вот те раз… – Я совсем обалдел от его откровений. – Так ты уже и свадьбу сыграл?

– Обижаешь… Как это я мог сыграть свадьбу, не пригласив на нее своих лучших друзей? – От избытка чувств он обнял меня за плечи с такой силой, что мои кости захрустели. – Все еще впереди. Как родит, так мы и…

– Понял. С чем тебя и поздравляю. Давно пора.

Я сказал это, помимо своей воли, с тяжелым сердцем. Блин! Кто-то детей рожает, женится, а мне тут развод мылится. Вот жизнь…

– Пойдем к остальным, – сказал Венедикт. – Отметим нашу встречу. Нет, нет, никаких возражений! Я по тебе соскучился.

– Но у тебя, как я понял, иностранные гости… Неудобно.

– Неудобно голым по вернисажам бегать. Это, знаешь ли, чревато…

Мы переглянулись и дружно расхохотались. А ржать нам было от чего.

Год назад, еще до отъезда Венедикта в Америку, к нам в город пожаловали московские гости. Они привезли выставку современного поп-арта вперемешку с боди-артом. (Как это все точно расшифровывается, каюсь за свою темноту и необразованность, не знаю до сих пор; лучше всего для описания того, что происходило, подходит определение еще советских времен – гнилостное проявление разлагающейся буржуазии в искусстве).

Естественно, такое событие Веня пропустить не мог. Он явился на выставку как всегда подшофе и с толпой приятелей-собутыльников, большинство из которых были его собратьями по ремеслу. От нечего делать и я присоединился к этой теплой компашке.

И все бы прошло тихо-мирно, без эксцессов, – все-таки, событие для нашей провинции немаловажное – но тут Венедикту на глаза попался человек-собака. Этот так называемый «художник и творец» был в собачьем ошейнике, совершенно обнажен и бегал по залу на четвереньках. Таким макаром он создавал новое направление в искусстве.

Увы, Венедикт этого не понял. Когда человек-пес остановился возле какой-то скульптуры, чем-то напоминающей творения самого Вени, и поднял по-собачьи ногу, чтобы изобразить отправление естественных надобностей, Венедикт, который стоял рядом, вдруг взбеленился и…

Дальнейшее нужно было видеть. Оскорбленный в лучших своих чувствах, Веня схватил голого хмыря за волосы и за его мужские причандалы, и одним богатырским махом вышвырнул «творца» в распахнутое окно.

Дело происходило на втором этаже художественного музея, поэтому человеку-собаке пришлось немного полетать. А приземлился он в аккурат на большой куст шиповника. Весь исцарапанный и испуганный до обалдения, московский гость рванул от музея, куда глаза глядят.

Кто видел его, бегущего по мостовой (правда, уже не на четвереньках), тот навсегда запомнил московский вернисаж поп-арта…

За свою выходку Венедикт отделался лишь небольшим штрафом. Оказывается, в современном искусстве плохо разбирался не только он, но и судья, который при оглашении приговора Бьену Кирису едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.

Мы прошли в ателье Венедикта, если можно таким солидном словом назвать большую светлую комнату с высокими потолками и готическими окнами.

Она тоже подверглась капитальному ремонту и перепланировке, а потому казалась современной реалистичной картиной, на которой была изображена легкими светлыми мазками классическая мастерская художника с мольбертами, неоконченными полотнами, станком, напольными вазами и двумя статуями каких-то древнегреческих богинь.

Эту идиллическую обстановку портил лишь большой круглый стол посреди комнаты, заваленный как попало разнообразной снедью и заставленный бутылками – и полными, и уже пустыми.

Вокруг стола расположилась весьма разношерстная компания – семь или восемь человек, среди которой я сразу вычислил трех иностранцев. Остальные были коллегами Венедикта.

– Кто это? – спросил я шепотом уже на ходу.

– Мои американские заказчики, – гордо ответил Веня. – Вчера прилетели.