Зловещее проклятие - Гладкий Виталий Дмитриевич. Страница 2

Магистр открыл ларец и достал оттуда массивный перстень с большим камнем чистой воды, сверкнувшим в его руках, как утренняя звезда.

– Дарю тебе этот адамас [1], отвоеванный мною у сарацин. Ты – верный слуга ордена, и да простятся тебе все твои прегрешения… если на то будет соизволение Господа.

Барон не поверил своим ушам: ему – и такую драгоценность!? И от кого?! От врага, конечно же, не заблуждающегося в истинных причинах поразившей его смертельной болезни.

Столпившиеся вокруг фон Репгова рыцари задышали, как загнанные кони: такое богатство! За этот камень можно купить все их владения вместе с ними в придачу.

Они ничего не могли понять и не верили своим ушам. Магистр дарит сокровище клятвопреступнику и убийце, по которому давно плачет виселица! Неужели их повелитель сошел с ума!?

Но рыцари угрюмо молчали, глубоко спрятав свои мысли.

Магистр, в последний раз окинув угасающим взглядом меченосцев, отвернулся к флорентийцу.

– Запомни… адамас проклят, – произнес он одними губами и так тихо, что даже Герардо с трудом разбирал слова. – Но барон… этот Иуда, про то не должен знать. Расплата придет. Придет! Тебе… мои сокровища. Ты знаешь, где они спрятаны. Ключ… у меня на груди. Прощай, мой верный друг…

Герардо в благодарности припал к руке своего господина. Он плакал, не стараясь скрыть слезы.

– Амен… – сказал магистр.

Готфрид фон Кельгоф вдруг с хищным удовлетворением улыбнулся и закрыл глаза.

На этот раз навсегда.

Магистра похоронили с подобающими его сану почестями и пышностью. Лекарь Герардо не стал дожидаться, пока прах повелителя примет земля, и незаметно исчез.

Бернард фон Репгов, владелец уникального сокровища, перстня с бриллиантом, который получил название “Магистр”, недолго тешился подарком. Из-за него хитроумный барон нажил себе столько врагов, что вскоре затворился в своем замке и перестал принимать гостей.

А ровно в годовщину смерти Готфрида фон Кельгофа барона нашли в собственной постели с кинжалом в сердце. Его лицо было искажено гримасой ужаса.

Перстень с “Магистром”, который рьяно пытались найти наследники рыжего меченосца, исчез. И надолго – только спустя сорок лет роковой подарок Готфрида фон Кельгофа объявился у одного из князей католической церкви; но он тоже кончил плохо.

Затем «Магистр» попал неведомо как к чешскому королю Пжемыслу II. У государя Чехии перстень вместе с его жизнью отобрал граф Людовик Габсбург, который приказал придворным ювелирам изготовить для бриллианта другую оправу – более изысканную.

Потом… Впрочем, это уже совсем другая история, полная загадок и крови, пролитой из-за «подарка» Готфрида фон Кельгофа.

Любознательные могут прочитать «Хроники» аббата Гискара и “Воспоминания кавалера де Жуанвиля”, где «Магистру» уделено немало страниц. (Только не следует отождествлять кавалера с Жаном Жуанвилем, маршалом Шампани, написавшим «Книгу Святого Людовика»).

Орден меченосцев после кончины магистра Готфрида фон Кельгофа просуществовал недолго. Его разгромили литовцы и земгалы. А в 1237 году он был объединен с тевтонским орденом.

Говорили – и это зафиксировано в документах той эпохи, – что в день смерти Бернарда фон Репгова случилось сильное землетрясение, и надгробный камень на могиле магистра ордена Меча раскололся пополам.

Стихийное бедствие связывали с гневом безвременно усопшего Готфрида фон Кельгофа, который покинул свое последнее пристанище, чтобы покарать убийцу. Но мы позволим себе в этом усомниться.

Глава 1. СТАРИК

Он сидит у окна кухни и о чем-то сосредоточенно думает.

Его выцветшие глаза тусклы, словно присыпаны пеплом. Кажется, что они смотрят внутрь, провалились под бременем лет на дно глазниц, и умерли раньше, чем живой дух, все еще теплившийся в немощном теле.

И только темные точки зрачков живут своей жизнью, беспокойной и торопливой, посверкивая сквозь пепельную пелену остро и зло.

Старик одет небрежно: полосатые пижамные брюки по низу обтрепаны и не раз чинены, на серой рубахе не хватает пуговиц, наброшенный на сутулые плечи пиджак из толстого “флотского” сукна в пятнах.

Несмотря на то, что за окном теплынь, конец лета, ему холодно – под пиджак поддета вязаная безрукавка, а ноги покоятся в опорках – валенках с обрезанными голенищами.

Квартира старика находится в полуподвальном помещении. Поэтому через давно не мытые стекла ему видна только обувь прохожих да кусочек киноафиши большого рекламного стенда на доме напротив.

Кухонное окно забрано снаружи ржавыми прутьями, в приямке валяются окурки, обертки от мороженого и жевательной резинки, газетные лоскутки и битое стекло.

На газовой плите уже давно шипит и бормочет вскипевший чайник, но старик, погруженный в свои мысли, не замечает этого.

Видно, что в молодости он был весьма привлекательной наружности. Даже морщинистая дряблая кожа с темными старческими пятнами не может скрыть выразительности черт удлиненного лица с упрямым подбородком.

Лоб у старика высокий, нос аккуратный, прямой, не утративший свою форму за долгие годы, как это бывает у людей преклонного возраста. Редкие седые волосы давно не стрижены и зачесаны наверх.

Вода в чайнике заклокотала; позвякивая, запрыгала крышка.

Старик перевел взгляд на плиту, встал и выключил газ. Заварил чай – обстоятельно, не торопясь, со знанием дела.

Чай он пьет вприкуску с кусочками быстрорастворимого сахара, которые крошатся в руках. Старик недовольно хмурится, кряхтит и смахивает сладкие крупинки на ладонь, чтобы ссыпать их в стеклянную банку из-под майонеза.

После чаепития он идет в комнату и ложится, не раздеваясь, на кровать поверх одеяла.

Комната просторная, с высоким, давно не беленым потолком. Старые, выцветшие обои наклеены небрежно, по углам они пошли от сырости морщинами.

На стене, между окнами, висят старинные часы в резном футляре орехового дерева с массивными гирями.

Мебели немного: кровать, три кресла с потертой обивкой, овальный стол светлого дерева и неуклюжий дореволюционный секретер ручной работы, покрытый искусной резьбой.

Одежда на вешалке у входа прикрыта ситцевой занавеской в мелкий цветочек. Там же стоит большой картонный ящик – упаковка импортного телевизора, где навалом хранится обувь.

Старик лежит на правом боку, лицом к коврику – льняной скатерти, на которой рукой базарного халтурщика послевоенной поры нарисованы белые лебеди посреди ультрамаринового пруда.

Он не спит. Его глаза закрыты, но веки подергиваются; дышит старик неровно, с хрипом.

Неожиданно звонко бьют часы.

Старик вздрогнул, поднял голову и посмотрел, щурясь, на циферблат. Затем он, кряхтя, встал и начал торопливо одеваться.

Некогда дорогой костюм из шерстяного трико коричневого цвета стал для него чересчур просторным, и это обстоятельство раздражает старика. Несмотря на то, что старик застегнул пиджак на все пуговицы, он болтается на нем как на вешалке.

Одевшись, старик хотел повязать галстук, но передумал – выпустил воротник рубахи поверх пиджака.

Сунув худые подагрические ноги в черные туфли на каучуковой подошве и взяв трость, он поспешил семенящими шажками к выходу.

Трамвай неторопливо катит к окраине города. Старик сидит, слегка покачиваясь взад-вперед, – дремлет.

На конечной остановке он вышел и направился к деревянной арке – входу в старый парк.

Мельком посмотрев в сторону двух пожилых женщин, – о чем-то беседуя, они сидели на скамейке возле входа, – он пошел по посыпанной белым зернистым песком аллее вглубь парка.

Видно, что старик волнуется: лицо его бледнее обычного, губы что-то пришептывают, свободной левой рукой он время от времени прикасается к груди в области сердца, судорожно сминая костюмную ткань.

Неожиданно послышался собачий лай. Старик резко остановился, круто свернул в заросли, и, прячась за стволами деревьев, стал пробираться к обширной лужайке.