Кому на руси жить (СИ) - "Константин". Страница 49

Посовещавшись, дулебы объявляют о своем согласии.

Ну еще бы...

Мы немного торгуемся по цене и большая часть их расходится. Остается верхушка группировки: сам верзила и еще двое жилистых ухарей цыганистой наружности с цепкими глазами в одинаковых кожаных жилетках на голое тело.

- Звать как? – спрашиваю верзилу.

- Липан.

- Вот что, Липан, скажи-ка кто из вас на руки самый ловкий?

- Шишак.

У рта он держит кровавый платок и, при разговоре отводит его чуть в сторону.

- А самый сильный на кулаках? Ну, кроме тебя, разумеется.

- Ноздря, – отвечает, подумав.

- Завтра утром втроем придете в боярскую усадьбу, меня найдете. А сейчас пойдешь с нами.

- Куда? – сердечно волнуется Липан, глазами ища поддержки у своих корешей.

- Вино заморское хлебать, да дружбу дружить! – улыбаюсь и по-братски плечо его литое шлепаю. – Эй, Рыкуй, бери цыган, поедем к яру!

Глава Двадцать третья

Двигаемся за проводником двумя параллельными цепями. Впереди широкая, потная спина Гранита. За мной сопит Леха Ковалев, единственный из контрактников, который не отказывается ходить с нами на задания. Тропы никакой. Под ногами низкорослая, выживающая на каменистой почве трава, усыпанная небольшими круглыми сосновыми шишками, наступишь на такую шишечку – треск на весь лес. Густая зеленка блестит на солнце, точно вчера покрашенная. По желтым стволам бежит ручьями янтарная, пахучая смола. Жарко. Идем четыре часа. После оврага начинается ощутимый подъем, лезем в гору. Стало быть уже близко...

Впереди слева раздаются истошные крики, крепкая русская брань, отрывистые выкрики на вражьем языке. Незамедлительно следуют выстрелы.

Первым падает Коваль. Пуля снайпера входит ему точно в переносицу.

Треск автоматов и взрывы подствольных гранат сливаются в сплошной гул. Краем глаза вижу, как валятся пацаны. Кто насовсем, кто старается вжаться в камень, чтобы дать отпор.

В дыму от близкого разрыва, пытаюсь отползти на спине, лежа стреляю куда-то не глядя. В башке толстым басом гудит большой колокол...

За валуном мы вдвоем с майором.

- Ничего себе, сходили на встречу, – громко говорит, отдуваясь Гранит. Обе ноги его посечены осколками ниже колен, левая, похоже, перебита.

Пули высекают из камня крошку, зло визжат, срикошетив.

Вижу себя словно со стороны – оглушенный, испуганный, чумазый мальчишка со сползшей на лоб банданой меняет рожок.

- В ловушку привел, сволочь! – кричит майор не то мне, не то исчезнувшему проводнику, не то Господу Богу.

Я слышу его словно издалека, хоть и орет он возле моего уха. Пальнув в небо из ручной ракетницы, Гранит кричит мне в лицо:

- Стреляй давай!

Хочу его перевязать, он бьет меня в грудь кулаком, отталкивает от себя.

- Стреляй, мать твою!

Майор бросает из-за камня гранаты, сначала свои, потом мои. Кто-то далеко впереди кричит про Аллаха, кто-то справа стонет. Положив руку с автоматом на валун, выпускаю на крик полрожка, затем веером вторую половину.

Один за другим затихают автоматы пацанов. Двое за соснами по флангам еще стреляют одиночными, берегут патроны.

Издевательские выкрики звучат совсем близко, нас призывают сдаться.

Майор приказывает мне уходить пока не обступили и есть возможность отползти назад по склону. Я посылаю его в известное место и начинаю отволакивать от валуна.

Чернота...

Врубается сознание. Холодным ветерком проносится облегчение: это сон...

Долго не отпускает, три раза от и до перед глазами прогоняется. Каждый раз ощущения в точности как тогда. Глаза открывать не хочется, вдруг снова окажусь в госпитальной палате с зелеными стенами, там по утрам стоит такая же ватная тишина, нарушаемая лишь храпом товарищей по несчастью.

Мозг начинает цепляться за звуки. Нет в моей палате так не храпели. Это какой-то один виртуоз выкаблучивает. С переливом.

Чурок!

Старый пердун.

Глаза разлепляю и не знаю радоваться или огорчаться. С одной стороны я не в госпитале, с другой – все еще не в своем времени. Топчан под боком жесткий, в избушке полумрак, утренний свет еле проникает сквозь мутные окна. Колокол в голове так и гудит. Начинаю вспоминать прошедший день и понимаю отчего в моем органоне присутствует такой дикий дискомфорт.

Ромейское вино оказалось сущей гадостью. Какие нафиг амфоры! Эту стремную бормотуху даже в берестяную посуду стыдно лить. Кислое, не ароматное, щедро разбавленное водой. Я не бог весть какой сомелье, но отвратнее пойла в жизни не употреблял. По мне так местное пиво и меды в разы лучше.

Так я корчмарю Кулею и докладываю, щелчком подбрасываю к потолочным балкам серебряный дирхем и велю подать традиционного хмельного меда.

- Стоялого или вареного? – пытается уточнить ресторатор.

- И того и другого, – говорю. – Да с жарким не тяни – пасть порву!

Кулей поил и потчевал нас изрядно. Девчонки его с ног сбились стряпать да блюдами нас обносить. Кроме нашей компании в корчме сидели еще несколько человек, но они предпочли быстренько сделать ноги пока чего дурного с ними не приключилось.

Амфору с невкусным вином опустошили и в итоге разбили как не умолял нас Кулей отдать ее ему. Слопали трех жареных гусей, огромное блюдо жареных карасей, кастрюлю вареной кабанятины в бульонном желе и еще много чего. Короче, пир удался на славу. Окончание застолья помню смутно. Мы несколько раз отлучались, шумной ватагой вываливаясь наружу. Били кому-то морду на причалах, купались, вернее, они купались, а на меня Голец большим ковшом лил воду из реки. Помню, несли домой бесчувственного Криню, потому как телегу с кобылой кому-то подарили или продали. Вряд ли продали, ибо все серебро, что было при мне куда-то тоже испарилось.

Удивил Липан. Вопреки моим ожиданиям не ныл и букой не глядел, видимо, его крайне заинтриговало мое обещание научить по-новому дурить обывателей. Никакого мяса он по причине боли во рту жрать не смог и налегал все больше на кисель и хмельное. В конце вечера я его пожалел и даже извинился за дважды битую рожу.

Я рассказал штук двадцать анекдотов и спел несколько песен. От гогота и хорового пения корчма ходила ходуном. Черт возьми, я веселился как никогда! Жаль Миши рядом не было, ему бы тоже понравилось.

В разгар застолья в корчму боязливо заглянул седобородый мужичонка с некой бандурой у бедра, в которой я мгновенно определяю музыкальный инструмент.

- А это что за трубадур? – спрашиваю сослуживцев, воткнув в гусляра блестящий от жира указательный палец.

- Это Кокован, сказитель, – отвечает Шепет. – Боярин его от всех общественных работ освобождает, едой и одежей жалует, лишь бы на всех праздниках пел да на гуслях играть не забывал.

- Музыкант, значит, – удовлетворенно заключаю, – музыкант нам нужон. Это ж самый, что ни на есть культпросвет, как я понимаю. Эй, Садко, поди-ка!

Мужичок с гуслями наперевес опасливо приблизился, прикрывая ладонью струны, чтоб не вибрировали от его неровных шагов.

- Сбацай ченить, маэстро! Не обижу! – вежливо прошу и опираюсь локтем о столешницу в предвкушении “живого”исполнения.

Лабух недоверчиво косится на Рыкуя, ему, по всей видимости, не в кайф играть перед каким-то незнакомым фраером, не свадьба, ведь и не день рожденья, в самом деле. Но Рыкуй от бедра резко тычет в сторону гусляра увесистым кулаком, и тот со вздохом привычно оседает прямо на пол, вытягивает вперед кривые ноги, ладит инструмент на коленях и затягивает густым, сочным тенором какой-то речитатив с непонятными словами, не забывая при этом весьма немелодично тренькать по струнам. Минут десять он так ноет, вращая глазами и героически нахмуривая кустистые брови, видимо, исполняет пользующуюся непременным успехом на похоронах балладу, пока моему терпению не настает решительный конец.

«Чтоб ты задохнулся, падла!» – думаю и обрываю старания сказителя.

- Слышь, дядя! А ну хорош блеять! Так-то и я могу! Тоже мне, композитор хренов, что вижу, про то и пою, акын выискался. Таких гусляров в базарный день пачками к стенке ставить надо! Халтурщик!